Неточные совпадения
Письма присылались в год по два раза, не более
и не менее,
и были чрезвычайно одно на другое похожие.
При этом замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя
и прописывал неуклонно в каждом
письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
Версилов, отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (
и который в один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое
письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным
письмом, обещая частное место.
Этот вызов человека, сухого
и гордого, ко мне высокомерного
и небрежного
и который до сих пор, родив меня
и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное
и неточное, так как оказалось потом, что
и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего
и удостоившего собственноручным
письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
О двух-трех
письмах, тоже деловых, которые я написал по его просьбе, я
и не упоминаю.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего
и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши
письмо. Они хоть
и шептались
и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Алексей Никанорович (Андроников), занимавшийся делом Версилова, сохранял это
письмо у себя
и, незадолго до своей смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя смерть.
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться,
и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это
письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув
письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее
и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем, то
и нельзя уже было воротиться к этой идее; но
письмо у Андроникова осталось.
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про
письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного
и попало в руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства
и не дал бы ей ни копейки при жизни.
Крафт об участи этого
письма знал очень мало, но заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг»
и, кроме того, был человек хоть
и широкого ума, но
и «широкой совести».
Знал он тоже, что
и Катерине Николавне уже известно, что
письмо у Версилова
и что она этого-то
и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с
письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала
письмо в Петербурге, была у Андрониковых
и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что
письмо, может быть, не у Версилова,
и, в заключение, что она
и в Москву ездила единственно с этою же целью
и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Тот документ, о котором говорил Крафт, то
письмо этой женщины к Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь
и ввергнуть ее в нищету
и которое она предполагает у Версилова, — это
письмо было не у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане!
А мне потом
и письмо Марья Ивановна показывала, оно тоже в бумагах покойного Андроникова очутилось.
Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег,
и с «достоинством» объявил вам в
письме своем, что в заведении его воспитываются князья
и сенаторские дети
и что он считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не дадут прибавки.
— Ce Тушар вошел с
письмом в руке, подошел к нашему большому дубовому столу, за которым мы все шестеро что-то зубрили, крепко схватил меня за плечо, поднял со стула
и велел захватить мои тетрадки.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о
письме про наследство решению третейскому
и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
Потом, через два года, он по этому
письму стребовал с меня уже деньги судом
и с процентами, так что меня опять удивил, тем более что буквально пошел сбирать на построение Божьего храма,
и с тех пор вот уже двадцать лет скитается.
— Давеча я проговорился мельком, что
письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице,
и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно
письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же
и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные
письма, а? Не правда ли?
Я рассуждал так: дело с
письмом о наследстве есть дело совести,
и я, выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения, что, уж конечно, должно было ему польстить.
И главное, сам знал про это; именно: стоило только отдать
письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так
и делает: вот решение.
Устраняя себя передачею
письма из рук в руки,
и именно молча, я уж тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова.
У меня разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам
и один Версилову
письмо о наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверху мои вещи в чемодан
и узел
и перееду на ночь хоть в гостиницу.
Собственно, предлогом зайти было все то же
письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею
и теперь разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное
письмо это цело
и где-то находится в самом опасном месте — это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.
Пока я говорил, запыхавшись
и торопясь, он взял
письмо в руки
и, держа его в левой руке на отлете, внимательно следил за мной.
Напротив, видя, что я остановился, вытащил свой лорнет, никогда не оставлявший его
и висевший на черной ленте, поднес
письмо к свечке
и, взглянув на подпись, пристально стал разбирать его.
Подождав с полминуты
и зная, что
письмо длинно, я повернулся
и вышел.
— Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не знали ничего о некотором
письме, сохранявшемся у Крафта
и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В
письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда.
Письмо еще давно писано. Одним словом, я не знаю, что именно в точности, но не знаете ли чего-нибудь вы?
— Как не знать. Крафт третьего дня для того
и повел меня к себе… от тех господ, чтоб передать мне это
письмо, а я вчера передал Версилову.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит
письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно,
и хоть
и сам повторял это про себя в трактире,
и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе
и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше встречи, послать ему
письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок
и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
Но несмотря даже на это, я решился,
и только не успел
письма отправить, потому что час спустя после вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил,
и забыть о вызове
и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве малодушия
и эгоизма», — его собственные слова.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко
и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со мною,
и я вам покажу
письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе
и его
письмо ко мне.
— Mon ami, как я рад, как я рад… Мы обо всем этом после. Кстати, вот тут в портфеле у меня два
письма: одно нужно завезти
и объясниться лично, другое в банк —
и там тоже…
— Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая
письма, — клянусь, ведь все это — вздор
и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали, чтоб уверить меня, что я служу
и не даром деньги беру!
Мы уселись друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом,
и он мне передал на просмотр уже готовое
и переписанное набело
письмо его к Версилову.
Я подошел к столу
и еще раз прочел
письмо к Версилову.
И вот о
письме этом, сейчас, там у князя, он даже
и виду не подал.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про
письмо. Я выскочил
и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ
и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше
письмо к Андроникову, так ли?
— Вы видели это
письмо? — быстро спросила она, в смущении
и волнении. — Где вы его видели?
То есть я
и солгал, потому что документ был у меня
и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я не солгал, потому что в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это
письмо в тот же вечер.
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для того только
и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это
письмо, довести меня до того, чтоб я признался…
—
И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким образом? Так бы
и сказали: «Ведь ты знаешь про
письмо, чего же ты притворяешься?»
И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!
— Это
письмо, — прибавила она грустно, — было самым грустным
и легкомысленным поступком моей жизни.
Зная, что это
письмо могло попасть… в руки злых людей… имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа… а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление… в его положении… на здоровье его…
и он бы меня разлюбил…
Я приготовил
письмо в полк командиру
и товарищам, с полным сознанием во лжи моей, восстановляя честь Степанова.
Написав
письмо, я задал себе задачу: «послать
и жить или послать
и умереть?» Я бы не разрешил этого вопроса.
— Я не послал
письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю
письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь
и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что
и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла
и уже воскресение к новой жизни невозможно.
И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров
и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня,
и я ей отдался вполне.