Неточные совпадения
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего не знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав
себе слово уклоняться
от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам —
от нетерпения моего,
от загадок, которые я сам
себе наставил.
Проснувшись в то утро и одеваясь у
себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина,
от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
Придя в восхищение
от Васина, я почувствовал стыд, а
себя — недостойным ребенком!
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в
себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в
себе еще очень давно, и именно
от угла, в котором продержал
себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
— Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив, избавит
себя уже
от всякой опасности.
И знайте, что мне именно нужна моя порочная воля вся, — единственно чтоб доказать самому
себе, что я в силах
от нее отказаться.
Версилов к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен и только морщился иногда, видимо сдерживая
себя,
от отраженного
от золоченой ризы света лампадки, слегка жалуясь, что это вредит его зрению, но все же не мешал матери зажигать.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки,
от стыдливости, не мог и в этот раз заставить
себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
— Ах, известно! — воскликнула она,
от страху сложив перед
собою ладошками руки (ее жест).
Тут я вам сообщил, что у Андроникова все очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, а из «Горе
от ума» так промеж
себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделю все читали по вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше всего люблю басни Крылова и наизусть знаю.
Я не мог заговорить с нею иначе как на известную тему и боялся отвлечь
себя от предпринятых целей каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.
Устраняя
себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым тотчас бы выиграл, поставив
себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня,
от всех выгод по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за
собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова.
Все это я обдумал и совершенно уяснил
себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая
от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я было хотел взять какую-нибудь книгу
от скуки, но не взял: при одной мысли развлечь
себя стало вдвое противнее.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна
собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала
от негодования.
Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному, и вследствие старых помещичьих пристрастий не могла бы ужиться в меблированной комнате
от жильцов и нанимала эту пародию на квартиру, чтоб только быть особняком и сама
себе госпожой.
— Как не знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к
себе…
от тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в
себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а
от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Но уж и досталось же ему
от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само
собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же день как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы говорите все это только так, со злобы и
от страдания, но втайне, про
себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
— Я это знаю
от нее же, мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само
собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте
себе: она выслушала
от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед
собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет
от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Представлял я тоже
себе, сколько перенесу я
от мальчишек насмешек, только что она уйдет, а может, и
от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не было к ней в моем сердце.
И поцеловала меня, то есть я позволил
себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али
от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Идея, то есть чувство, состояла опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб уйти
от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я тысячу раз задавал
себе эту же тему и все не мог исполнить.
— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная
собой, — уж тебе-то, Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет
от роду был, меня знал, какова я праздная, а
от желчи сам целый год лечишь, вылечить не можешь, так это тебе же в стыд.
Мама же была вне
себя от испуга.
Я
от всего сердца дал ему и мое обещание вести
себя впредь осторожнее.
Тем не менее возможности не было не выходить иногда просто из
себя от иных решительных предрассудков, которым он веровал с самым возмутительным спокойствием и непоколебимостью.
Себе же я ничего не жду, даже
от вас, — если даже родной отец сыграл со мною такую коварную, такую злобную выходку!
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в
себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Я его рекомендовал одной госпоже, старой знатной барыне, что он раскаивается и хочет убить
себя от совести, а он пришел к ней, сел и засвистал.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога
от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед
собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
— Счет! — проскрежетал Ламберт прислуге. У него даже руки тряслись
от злобы, когда он стал рассчитываться, но рябой не позволил ему за
себя заплатить.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок
от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к
себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Нет, не смеюсь, — проговорил я проникнутым голосом, — вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и будьте уверены, что я начинаю вас понимать. Но более всего я рад тому, что вы так
себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал
от вас этого!
Но особенно грустно мне было припоминать ее глубоко удивленные взгляды, которые я часто заставал на
себе во все наше время: в них сказывалось совершенное понимание своей судьбы и ожидавшего ее будущего, так что мне самому даже бывало тяжело
от этих взглядов, хотя, признаюсь, я в разговоры с ней тогда не пускался и третировал все это как-то свысока.
Она объявила мне, что теперь она
от Анны Андреевны и что та зовет меня и непременно ждет меня сей же час, а то «поздно будет». Это опять загадочное словцо вывело меня уже из
себя...
— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, — продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне
себя, — смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы
от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
Хлопнув
себя по лбу и даже не присев отдохнуть, я побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось дома, а
от швейцара получил ответ, что «поехали в Царское; завтра только разве около этого времени будут».
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать
себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Но потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям; именно
от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж конечно желая уязвить меня, позволил
себе одну самую лакейскую выходку: он вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с ударением, когда я проходил мимо...
Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких людей, он не поверил слуху и отмахивался
от него из всех сил, чтобы остаться спокойным; мало того, винил
себя в неблагородстве своего легковерия.
Читатель поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у
себя на квартире и в такой обстановке. Да и не мог бы я никак вообразить такой дерзости
от Анны Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в самом деле исполнить — нет, это, я вам скажу, — характер!
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал
себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже
от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
Он дал
себя увезти, едва сознавая
от страха, что делает.
Напротив, меня вдруг кольнула другая мысль: в досаде и в некотором унынии спускаясь с лестницы
от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного князя, простиравшего ко мне давеча руки, — и я вдруг больно укорил
себя за то, что я его бросил, может быть, даже из личной досады.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял
себе, что завтра же положу перед нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду
от нее навсегда…