Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что
один из учителей — впрочем, он
один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец,
один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего
только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Версилов, отец мой, которого я видел всего
только раз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который в
один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
У него была, сверх того,
одна странность, с самого молоду, не знаю
только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц.
— Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду не покажет, прет величественно, не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно всего
один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется, не скверными словами, а
только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
Вошли две дамы, обе девицы,
одна — падчерица
одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего
только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в
одном месте, был изъян. Я
только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и
только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
— Да ведь я по особому случаю, я
только вчера узнал: ведь этакий я
только один и есть! Помилуйте, что вы!
Сам он не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес
одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека,
только что тот вернется из Вильно.
Из остальных я припоминаю всего
только два лица из всей этой молодежи:
одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и
только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
По возможности полные сведения имели
только два-три лица; более всех знал покойный Андроников, имея уже давно деловые сношения с Ахмаковыми и особенно с Катериной Николавной по
одному случаю.
— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер в Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего
только один, а фатеров мильоны.
Уж
одно слово, что он фатер, — я не об немцах
одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь
только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже
только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
С этою целью я целый первый месяц ел
только один хлеб с водой.
И не половину бы отдал, потому что тогда вышла бы
одна пошлость: я стал бы
только вдвое беднее и больше ничего; но именно все, все до копейки, потому что, став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда!
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к
одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть
только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы
только одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно
только в
одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
— Память! Еще бы! Я
только это
одно всю жизнь и помнил.
Когда я ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович,
только об вас
одном; совершенно не знаю, почему это так делалось.
— Именно это и есть; ты преудачно определил в
одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю
только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
— Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не будешь. Я позволю себе
только один вопрос: ты действительно хочешь оставить князя?
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и
только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если
одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я
только практический совет
один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Впрочем, не описывать же всех этих ничтожностей; я
только хочу сказать, что, устав ужасно, я поел чего-то в
одной кухмистерской, уже почти когда смерклось.
В конце Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на
одну ночь я решился пожертвовать,
только чтоб не ночевать у Версилова.
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к
одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут
только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.
Она быстро выбежала, но с порога повернулась на
одно мгновение, чтоб
только крикнуть...
Когда внесли чай, я объяснил ему, что попрошу его гостеприимства всего
только на
одну ночь и что если нельзя, то пусть скажет, и я перееду на постоялый двор.
И стала я на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит на крышу дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ —
только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в
одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я
только знаю наверно
одно: что еще надолго эта мысль останется
одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Мысль об
одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать ему кой-какие вопросы, но
только я не знал, как приступить.
— Да, просто, просто, но
только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, —
только как раз подходит
один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Только у нас в другом роде рассказы; что у нас об
одной Америке рассказывают, так это — страсть, и государственные даже люди!
— Да неужели все это так материально; неужели
только от
одних финансов кончится нынешний мир?
— Пойдемте, — сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись
один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как
только уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но я решился.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял
одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте
только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
Но вот что
только скажу: дай вам Бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете… за то, что вы сами дали мне теперь столько счастья, в
один этот час!
— Вы, верно,
только ко мне
одному и ходите и, кроме меня да Петра Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой
только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть
только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес
одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с
одним господчиком, с которым не
только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик
только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он
только что воротился; он завез Дарзана и был
один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись
только вчера в
одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
Он
только и видел
одну меня, с самой Луги.
Предупрежу заранее: она
только что получила
одно чрезвычайное, подавившее ее известие и была под самым первым впечатлением его.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, —
только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила
одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Жаль
только, что я неспокоен; как
только остаюсь
один, то и неспокоен.
— Убирайся ты от меня! — взвизгнула она, быстро отвернувшись и махнув на меня рукой. — Довольно я с вами со всеми возилась! Полно теперь! Хоть провалитесь вы все сквозь землю!..
Только твою мать
одну еще жалко…
И действительно, в два часа пополудни пожаловал к нему
один барон Р., полковник, военный, господин лет сорока, немецкого происхождения, высокий, сухой и с виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного
только плешивый.