Неточные совпадения
Я вспыхнул и окончательно
объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о
том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет,
то надо покончить и т. д., и т. д.
— Так
объявляю же вам, что все это — ложь, сплетение гнусных козней и клевета врагов,
то есть одного врага, одного главнейшего и бесчеловечного, потому что у него один только враг и есть — это ваша дочь!
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно,
то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев
объявил, что час
тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость,
объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Кончилось
тем, что девица
объявила вдруг отцу, что желает за Версилова замуж.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам,
объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Я был убежден, что Васин считает этого господина ни во что, но что
объяви я
то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
Дав слово Версилову, что письмо это, кроме меня, никому не будет известно, я почел уже себя не вправе
объявлять о нем кому бы
то ни было.
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в
том не участвовал.
Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить.
Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует…
то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново,
то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и,
объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после
того, как Андрей Петрович сам и вслух
объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
Тот дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и
объявил, что завтра съезжает… хозяйка расплакалась, потому что теряет доход…
Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко
объявил zero, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между
тем все кругом меня завертелось и заплясало.
Одним словом, милостивый государь, я уполномочен вам
объявить, что если за сим последует повторение или хоть что-нибудь похожее на прежний поступок,
то найдены будут немедленно средства вас усмирить, весьма скорые и верные, могу вас уверить.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами,
то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и
объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Между
тем я уже тысячу раз
объявлял, что вовсе не хочу себя описывать; да и твердо не хотел, начиная записки: я слишком понимаю, что я нисколько не надобен читателю.
Кухарка с самого начала
объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а
то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
Правда, он уже прежде
объявил, что он счастлив; конечно, в словах его было много восторженности; так я и принимаю многое из
того, что он тогда высказал.
Она
объявила мне, что теперь она от Анны Андреевны и что
та зовет меня и непременно ждет меня сей же час, а
то «поздно будет». Это опять загадочное словцо вывело меня уже из себя...
Здесь замечу в скобках о
том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к
тому как-нибудь обманом,
объявив между
тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
План состоял в
том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом
объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший дом, и когда он упрется, придет в негодование, станет не верить,
то показать ему письмо дочери: «дескать, уж было раз намерение
объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может быть».
Признаюсь — расчет был хитрый и умный, психологический, мало
того — она чуть было не добилась успеха… что же до старика,
то Анна Андреевна
тем и увлекла его тогда,
тем и заставила поверить себе, хотя бы на слово, что прямо
объявила ему, что везет его ко мне.
— Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери, в котором
та советуется с адвокатом о
том, как
объявить отца сумасшедшим! — воскликнул я с жаром. — Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит письму этому, он мне уже говорил!
Но у Ламберта еще с
тех самых пор, как я тогда, третьего дня вечером, встретил его на улице и, зарисовавшись,
объявил ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне Павловне, — у Ламберта, с
той самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно — подкуплена была Марья.
Неточные совпадения
Да
объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Пришла старуха старая, // Рябая, одноглазая, // И
объявила, кланяясь, // Что счастлива она: // Что у нее по осени // Родилось реп до тысячи // На небольшой гряде. // — Такая репа крупная, // Такая репа вкусная, // А вся гряда — сажени три, // А впоперечь — аршин! — // Над бабой посмеялися, // А водки капли не дали: // «Ты дома выпей, старая, //
Той репой закуси!»
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь
объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения,
то недоумевающих отправлял в часть.
Заключали союзы,
объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился
тем, что
объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И в
то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.