Неточные совпадения
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата),
что он
ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял,
что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо
с его стороны в том смысле,
что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Именно таинственные потому,
что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось
с первого дня моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах
ни слова.
Прожив уже месяц, я
с каждым днем убеждался,
что за окончательными разъяснениями
ни за
что не мог обратиться к нему.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду князя Сережу,
с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья
ни при
чем. Закон!
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая
ни за
что расставаться
с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя бы насильно,
что бы там они
ни сказали.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет,
что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать
с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным
ни полена не даст.
Что мне за дело о том,
что будет через тысячу лет
с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, —
ни любви,
ни будущей жизни,
ни признания за мной подвига?
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу
ни за
что, но я вас, напротив,
с вашей же точки спрошу, — не думайте,
что с моей, потому
что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество,
чем вы все, вместе взятые!
— Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг
ни одной не оказалось, и, главное,
с таким видом,
что как будто их никогда и не было.
Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий трактир,
с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти — более я бы тогда
ни за
что себе не позволил.
Мало того, еще в Москве, может быть
с самого первого дня «идеи», порешил,
что ни закладчиком,
ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого
ни ума,
ни характера.
Я знаю,
что у меня может быть обед, как
ни у кого, и первый в свете повар,
с меня довольно,
что я это знаю.
Ну, поверят ли,
что я не то
что плакал, а просто выл в этот вечер,
чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки
ни с ее,
ни с его стороны.
— Да, папа, —
с ласковым видом ответила Лиза; она звала его отцом; я этому
ни за
что не хотел подчиниться.
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже
ни на
что не смотрел, а ждал
с замиранием сердца представления.
— Merci, друг, я сюда еще
ни разу не вползал, даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал,
что это такое, но все-таки не предполагал такой конуры, — стал он посредине моей светелки,
с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А
что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли
с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется
с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому
что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного,
ни одного поступка действительного?
По миновании же срока и последует дуэль;
что я
с тем и пришел теперь,
что дуэль не сейчас, но
что мне надо было заручиться, потому
что секунданта нет, я
ни с кем не знаком, так по крайней мере к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Я был убежден,
что Васин считает этого господина
ни во
что, но
что объяви я то же мнение, и он тотчас же
с серьезным достоинством заступится и назидательно заметит,
что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить
с наших общих и отвлеченных точек зрения».
После этого и жильцы разошлись по своим комнатам и затворились, но я все-таки
ни за
что не лег и долго просидел у хозяйки, которая даже рада была лишнему человеку, да еще
с своей стороны могущему кое-что сообщить по делу.
Каков бы
ни был человек и
что бы о нем
ни рассказывали, но он все же мог быть
с хорошими наклонностями.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились
с ним на третий же день как
ни в
чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Его же тон был по-прежнему
с тонкой насмешкой, хотя и чрезвычайно всегда ласковый, несмотря
ни на
что.
А вот именно этою непосредственною силою уживчивости
с чем бы то
ни было, столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения.
Он говорил
с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет. Была в нем всегда какая-то складка, которую он
ни за
что не хотел оставить.
Я видел,
с каким мучением и
с каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как
ни в
чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире
с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так
что, входя и выходя, я, например,
ни разу не встретил никого из Фанариотовых.
«Но
что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад,
что мог быть ей полезным и… и когда я сидел
с ней, мне всегда казалось про себя,
что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще
ни разу
с ней не говорили,
ни словом,
ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил,
что его денег там нет
ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен
с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Если б я зараньше сказал, то мы бы
с тобой только рассорились и ты меня не
с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый,
что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том,
что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как
ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Я заметил,
что на этих вечерах он хоть и входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера, отдалялся и
ни с кем «из своих» меня не знакомил.
К тому же сознание,
что у меня, во мне, как бы я
ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже
с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
Гм… ну да, конечно, подобное объяснение могло у них произойти… хотя мне, однако, известно,
что там до сих пор ничего никогда не было сказано или сделано
ни с той,
ни с другой стороны…
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот
что они говорят, и все; но я думаю,
что этого довольно! Дело не в том:
что бы там
ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным
с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не предполагал,
что мне что-нибудь более вчерашнего известно. Да и не мог предположить: само собою разумеется,
что я
ни словом,
ни намеком не выдал,
что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то и сила,
что слишком уж спешное!»
Эта мысль на мгновение овладела всеми моими чувствами, но я мигом и
с болью прогнал ее: «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут: это оттого он сделал,
что украл, сделал от стыда, — нет,
ни за
что!» И вот в это мгновение, помню, я ощутил вдруг один миг страшной злобы.
Странно было и то,
что, войдя и поговорив
с Тушаром, она
ни слова не сказала мне самому,
что она — моя мать.
У всякого человека, кто бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком,
с ним случившемся, на
что он смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
И пусть не смеются над жалким подростком за то,
что он суется
с своими нравоучениями в брачное дело, в котором
ни строчки не понимает.
Видишь каплю воды, как слеза чиста, ну так посмотри,
что в ней есть, и увидишь,
что механики скоро все тайны Божии разыщут,
ни одной нам
с тобой не оставят» — так и сказал это, запомнил я.
Итак,
что до чувств и отношений моих к Лизе, то все,
что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь
с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще,
что к Макару Ивановичу,
с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
— Если вы
с сплетнями, — вскричал я вдруг, не вытерпев, — то знайте,
что я
ни во
что не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно — я уйду!..
— Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, —
что бродяги — скорее мы
с вами и все, сколько здесь
ни есть, а не этот старик, у которого нам
с вами еще поучиться, потому
что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько нас
ни есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.
Дело в том,
что в словах бедного старика не прозвучало
ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было,
что он решительно не заметил,
с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное, то есть
что так и следовало его «распечь» за вину его.
Я просто понял,
что выздороветь надо во
что бы
ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он
ни был), а бурные намерения,
с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так
ни с места, точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из того,
что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем компетентен; но
что знал, то изложил
с величайшим жаром, несмотря
ни на
что.
Хвалит пустыню
с восторгом, но
ни в пустыню,
ни в монастырь
ни за
что не пойдет, потому
что в высшей степени «бродяга», как мило назвал его Александр Семенович, на которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься.
А Максим-то Иванович все пуще удивляется: „
Ни он такой,
ни он этакой; я его из грязи взял, в драдедам одел; на нем полсапожки матерчатые, рубашка
с вышивкой, как генеральского сына держу,
чего ж он ко мне не привержен?
А может быть и то,
что Ламберт совсем не хитрил
с этою девицею, даже
ни минуты, а так-таки и брякнул
с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в тридцать тысяч».