Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки
не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько
смотря в сторону, сказал мне...
Впрочем, приглядываясь к нему во весь этот месяц, я видел высокомерного человека, которого
не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до того он
смотрел независимо.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было
не заметить, — что все-де как-то странно стали
смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему
не так, как прежде, к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Тот
посмотрел с улыбкой удивившегося человека (он меня
не любил...
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех: я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это я и высказал. И вообще я
не люблю женскую походку, если сзади
смотреть; это тоже высказал, но намеком.
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили;
не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал
смотреть на меня, я — на него.
О mon cher, этот детский вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и
смотрят на тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, — то точно ангелы Божии или прелестные птички; а потом… а потом случается, что лучше бы они и
не вырастали совсем!
Он меня сперва
не понял, долго
смотрел и
не понимал, про какие это деньги я говорю.
Она как-то вздернула лицо, скверно на меня
посмотрела и так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа,
не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами...
Правда, я далеко был
не в «скорлупе» и далеко еще
не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб
посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж
не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте, был изъян. Я только один и подошел
смотреть, все молчали; конкурентов
не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим
не воспользовался и только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
Он
смотрел на меня во все глаза; я был одет хорошо, совсем
не похож был на жида или перекупщика.
Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только
не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор
смотрел на меня и слушал.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все
смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто
не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем
не тем голосом, с недоумением
смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради Бога, извините.
Потом меня никто
не мучил; даже напротив, я сам гордо
смотрел на товарищей.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо,
смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя
не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде
не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости,
не мог и в этот раз заставить себя
посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том
не думал.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то
смотришь, входя? Разве я
не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Ничего я и
не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я
смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
—
Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе
не могло уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением в чем-то другом: «
Не вздумал ли уж начинать?»
Признаюсь, я был поражен этой выходкой. Я встал и некоторое время
смотрел,
не зная, что сказать.
Что до меня, я
не садился и
смотрел на него в глубочайшем удивлении.
— Друг мой, если хочешь, никогда
не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а
смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак
не мог разобрать его лица, — никогда
не была! Русская женщина — женщиной никогда
не бывает.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты
не знаешь ровно ничего.
Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною
не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда,
смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Не знаю, зачем я стал было горячиться. Он
посмотрел на меня несколько тупо, как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую улыбку...
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может быть, очень многое еще знает.
Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом
смотрел,
не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело
смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и
смотрела на меня (я помню все до черточки),
не сводя глаз, но
не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Мне
не то было важно; мне важно было то, что он так озлобленно
посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так
посмотрел, как никогда.
А между тем, искренно говорю, никогда я
не видел более жестокого и прямого горя, как
смотря на эту несчастную.
И все-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то
не охала, никогда-то
не плакала, а сидит, грозно
смотрит, даже мне жутко
смотреть на нее.
И стала я на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она
не говорит со мной, сидит по целым часам у окна,
смотрит на крышу дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ — только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза,
смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже
смотрю на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе
не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук
не выпускаем.
И стал он объяснять, признаться,
не поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля,
смотрю, покраснела и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек, должно быть!), слышу, даже благодарит его.
Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро
смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте
не верьте мне, перед судом Божиим скажу:
не в своем уме она тогда была!
Смотрю я на нее в то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне;
не буду, думаю, противоречить ей ни в одном слове.
Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит,
смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, так
не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
— Да ничего, ничего,
не конфузьтесь,
смотрите только как на бонмо!
Я жадно
посмотрел на него, я его никогда еще
не видал.
Мне жаль, что
не могу вам сейчас сообщить всех обстоятельств; но уверяю вас честью, я давным-давно уже
смотрю на мой несчастный поступок в Эмсе с глубочайшим раскаянием.
— Вы, однако, как
смотрите на этот отказ, — спросил я, — ведь
не считаете же вы, что он струсил?
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя
смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я
не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня
не было друга, да и
смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой
не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Я с беспокойством
посмотрел на часы, но
не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех часов от волнения.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто
не мыслит о настоящей минуте России, тот
не гражданин! Я
смотрю на Россию, может быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
Я знал в Москве одну даму, отдаленно, я
смотрел из угла: она была почти так же прекрасна собою, как вы, но она
не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного,
не говорите, узнайте, как я
смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я
не рассержусь… то есть я хотел сказать —
не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
— Оставьте об этом и никогда
не говорите мне об… этом человеке… — прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. — Но довольно; пора. (Она встала, чтоб уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? — проговорила она, явно
смотря на меня.
— Вы решительно — несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда
не буду при вас сюда ездить! — и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно
посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.
Ничего подобного этому я
не мог от нее представить и сам вскочил с места,
не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама
не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже
не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты
смотрела на меня молча.
— Да неужто ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением
смотря на меня, но,
не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама
смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился,
не мог. Он ужасно слушал.