Неточные совпадения
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду,
спал, и его нарочно разбудили;
не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и
попало в руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и
не дал бы ей ни копейки при жизни.
Я понять сначала
не мог, как можно было так низко и позорно тогда
упасть и, главное — забыть этот случай,
не стыдиться его,
не раскаиваться.
В этом же кабинете, на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и
спать; он ненавидел этот свой кабинет и, кажется, ничего в нем
не делал, а предпочитал сидеть праздно в гостиной по целым часам.
Я
попал в театр в первый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев — ничего подобного я до сих пор
не видывал.
Лечь
спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру
не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда
не заходил, и вдруг, я еще часу
не был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
Должно быть, я
попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, —
не ответила и молча прошла в свою кухню.
Я
попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка или, лучше сказать, ваше к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос
не ответила и прямо меня сюда привела?
Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза, смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе
не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук
не выпускаем.
Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне
спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте
не верьте мне, перед судом Божиим скажу:
не в своем уме она тогда была!
Он
не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения
спать — и вдруг заснул, даже
не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то
не разбудил меня.
— Mon cher,
не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты
упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
На мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и
спал не раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день.
Впрочем, сюртук мой был еще
не совсем скверен, но,
попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда
попало. В голове у меня ничего
не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
Он же, войдя, сел, вероятно
не заметив, что я собираюсь; на него минутами
нападала чрезвычайно странная рассеянность.
Я все еще
не успел приобрести расположения этой особы; даже, напротив, она еще пуще стала на меня
нападать за все про все.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь
не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня
напасть на Ахмакову и осрамить ее…
Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве
не стыдились у меня брать мои деньги?
Не помню, как заснул, но
спал крепко, сладко.
В Лугу тогда я
попал с отчаянием в душе и жил у Столбеевой,
не знаю зачем, может быть, искал полнейшего уединения.
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте
спать, это — первое. А князь Николай Иванович ни за что
не откажет, особенно теперь на радостях. Вы знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь, что он женится; это — секрет, но
не от вас, разумеется.
Теперь же я постарался смягчить впечатление и уложить бедного князя
спать: «Выспитесь, и идеи будут светлее, сами увидите!» Он горячо пожал мою руку, но уже
не целовался.
Я же
не помнил, что он входил.
Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я «
спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять
не «заснуть». Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, — постой, я тебе!
Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался с головой.
Точно так же
не знает, как и вообще все
не знают, каково у них лицо, когда они
спят.
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в Бога
не верует, и вы под такую минуту
попали — вот и все, — сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
Заночевали, брате, мы в поле, и проснулся я заутра рано, еще все
спали, и даже солнышко из-за леса
не выглянуло.
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии
упал головой на подушку. «Да
не будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
Старик быстро взглянул на нее, разом вникнул и мигом поспешил было приподняться, но ничего
не вышло: приподнялся вершка на два и опять
упал на скамейку.
Посему и ты, Софья,
не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, — улыбнулся он с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало, как предо мной
упала в слезах и ничего
не потаила… ноги мои целовала.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что
не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать,
не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да
спать — и только.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все
не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен
падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко
упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я
не уверен был вполне и совершенно, что теперь я уже совсем
не тот и что уже выработал себе характер практическою жизнью, то я бы ни за что
не признался во всем этом читателю.
—
Не то что смерть этого старика, — ответил он, —
не одна смерть; есть и другое, что
попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Проснулся я наутро поздно, а
спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и
не было всего вчерашнего дня. К маме я положил
не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру,
не отходить уже от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
С этой крошечной собачкой он уже
не расставался с тех пор, как приобрел ее, даже
спал вместе с нею.
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту из двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.)
Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил его револьвером по голове. Ламберт зашатался и
упал без чувств; кровь хлынула из его головы на ковер.
Но когда мы
не дали ее, то уткнул револьвер себе прямо в сердце, но я успел оттолкнуть его руку кверху, и пуля
попала ему в плечо.
Так продолжалось до одного страшного случая: она
упала с нашей лестницы,
не высоко, всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь ее продолжалась почти всю зиму.