Неточные совпадения
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти
не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак
не могу представить себе, какое у нее
могло быть в то время лицо.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (
замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень
может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности
не стоит).
«Я
не знаю,
может ли паук ненавидеть ту муху, которую
наметил и ловит?
Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и,
может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он,
может быть, и
не заметил, что я с ним
не разговаривал дорогой.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю:
может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание:
может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом
замечу, что я прощения
не прошу.
— Я, конечно,
не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде никогда
не делал, — нашел я наконец нужным ей
заметить.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я
не знаю, как ты перед нею рвешь и
мечешь!
Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
Опять-таки
заметь, что я совсем
не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и даже презамечательный ум; впрочем, ты уму-то,
может быть,
не поверишь…
—
Может быть, и
не одному этому, — уклончиво
заметил Васин, но ясно, что он подразумевал глупость или слабость рассудка. Меня все это раздражало.
—
Может быть, и
не успели бы убедить; тут и без вашего слишком, кажется, нагорело и накипело, — вскользь
заметил Васин.
— Тут вышло недоразумение, и недоразумение слишком ясное, — благоразумно
заметил Васин. — Мать ее говорит, что после жестокого оскорбления в публичном доме она как бы потеряла рассудок. Прибавьте обстановку, первоначальное оскорбление от купца… все это
могло случиться точно так же и в прежнее время, и нисколько, по-моему,
не характеризует особенно собственно теперешнюю молодежь.
— Тут ровно никакого и нет юмора, —
заметил наконец Версилов, — выражение, конечно, неподходящее, совсем
не того тона, и действительно
могло зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты сказал, языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в этой ужасной записке совершенно простодушно и серьезно.
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и
не могут решить; и вдруг
замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то есть
не фальшиво, я
не так, а как бы это…
— Тоже
не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак
не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет,
не замечая и
не узнавая.
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я
заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и весело,
не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову
не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Я очень дурная. Она,
может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать
не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый,
молю тебя… мама тоже…
— Ничего
не знаю решительно и даже
не заметил бы совсем, если б
не эта проклятая Татьяна Павловна, которая
не может не полезть кусаться. Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал у Анны Андреевны; она и там еще была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны Андреевны?
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное,
заметь, ни я
не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому
можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж
не знаешь ли ты чего?
Я бы никогда
не мог вообразить такого гнева от такого философа и из-за такой ничтожной причины. И
заметьте, что мы прервали разговор на самом интереснейшем для него месте, о чем он и сам заявил.
Повторяю, я еще
не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я
заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого
не могу.
Я нарочно
заметил об «акциях», но, уж разумеется,
не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему,
может быть, и тут кое-что известно. Я
не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и
не продолжал об этом.
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг
заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы
мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а
не из-за одной только мамы.
Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз
может служить
не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом; равно — англичанин и немец.
Признаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи пугал меня, хотя я
не мог не поразиться мыслями. Я болезненно боялся лжи. Вдруг я
заметил ему строгим голосом...
В тихом взгляде ее светилась идея, но никак я
не мог заметить, чтоб она чего-нибудь ждала в тревоге.
Достав письмо, ее письмо, мой московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем
не бывало, так что я ничего
не мог заметить.
Это его взорвало, и он, довольно неосторожно, позволил себе
заметить Катерине Николаевне, что после этого его уже
не удивляет, что с ней
могут происходить такие фантастические истории.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и
не знаю как!"За что же,
мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он
не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит,
может, будешь видеть", — и был таков.
Я, конечно,
не хочу этим выразить, что мундир
может действовать и распоряжаться независимо от содержащегося в нем человека, но, кажется,
смело можно утверждать, что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники — и те
могут быть на службе терпимы.
Больше ничего от него
не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал!), а задержать блаженного никто
не посмел. Тем
не меньше старики задумались.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще
могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания,
может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком
не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" —
не что иное, как идиотство,
не нашедшее себе границ.