Неточные совпадения
Новичок стоит перед ним молча, косится, если
не трус, и
ждет, что-то будет.
Да и сверх того, им было вовсе
не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам,
поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
А чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду
ждать их мужчин.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его
ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была
не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
—
Подожди, Тихомиров, — громко перебил Дергачев, — вошедшие
не понимают.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас
ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы
не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что
не смотрел, а
ждал с замиранием сердца представления.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его
не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно;
не застав, расположился
ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Веселый господин кричал и острил, но дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак
не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда,
подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Я после этого, естественно уверенный, что барыня дома, прошел в комнату и,
не найдя никого, стал
ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчас выйдет из спальни; иначе зачем бы впустила меня кухарка?
Я
не садился и
ждал минуты две-три; почти уже смеркалось, и темная квартирка Татьяны Павловны казалась еще неприветливее от бесконечного, везде развешанного ситца.
Итак, я
ждал и
не сомневался, как раздался звонок.
О, конечно, честный и благородный человек должен был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здесь,
подождите!» — и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я
не встал и
не вышел;
не посмел, подлейшим образом струсил.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и
ждать больше
не могу.
Кроме нее, никого
не было, и она, конечно, кого-то
ждала.
А «идея»? «Идея» — потом, идея
ждала; все, что было, — «было лишь уклонением в сторону»: «почему ж
не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя идея», повторю еще раз, что допускает решительно все уклонения; была бы она
не так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и побоялся уклониться.
Меня
не было дома, и он остался
ждать.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб
не было скучно гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал рассказывать.
Но хоть я и
ждал его все эти три дня и представлял себе почти беспрерывно, как он войдет, а все-таки никак
не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о чем мы с ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
Как, неужели все? Да мне вовсе
не о том было нужно; я
ждал другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
Я хотел было что-то ответить, но
не смог и побежал наверх. Он же все
ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и,
не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
— О, ему гораздо легче: он ходит, и вчера и сегодня ездил кататься. А разве вы и сегодня
не заходили к нему? Он вас очень
ждет.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы
не могли
не понять… вы искали важный документ и опасались за него…
Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Впрочем, может быть, и
не отдал бы, потому что мне было бы очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожил ее так долго,
ждал и
не отдавал.
К обеду я опоздал, но они еще
не садились и
ждали меня.
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и
ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать
не стыдишься?
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все
поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов
не приходил и
не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там
не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Он очень
ждал меня; но
не голова одна у него болела, а скорее он весь был болен нравственно.
Я очень
ждал вас весь день, Аркадий Макарович, чтоб открыть вам, как брату Лизы, то, чего она еще
не знает.
Я же
не помнил, что он входил.
Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я «спал», я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять
не «заснуть». Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился тому, что я
ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
Чего я тогда
ждал от нее —
не знаю.
Но хотя я и один, но беспрерывно чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем
не один, что меня
ждут и что
ждут от меня чего-то.
Ждал было он, что мать пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж,
не посмела мать жаловаться.
И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: «
Подожди, говорит: он, почитай, весь год
не приходил, а в сию ночь опять приснился».
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель
не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план;
ждали только моей помощи, то есть самого документа.
Второй проект: изменить Анне Андреевне, бросить ее и продать бумагу генеральше Ахмаковой, если будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на Бьоринга. Но к генеральше Ламберт еще
не являлся, а только ее выследил. Тоже
ждал меня.
Положил я, детки, вам словечко сказать одно, небольшое, — продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда
не забуду, и обратился вдруг ко мне: — Ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще позовет время — и умри за нее; да
подожди,
не пугайся,
не сейчас, — усмехнулся он.
Я
ждала вас, а
не господина Ламберта.
У крыльца
ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки
не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже
не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу,
не простившись ни с кем, пошел один из залы. Ламберт бросил деньги слуге и торопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы с Тришатовым вышли после всех. Андреев как верста стоял у подъезда и
ждал Тришатова.
— Как
не пойдешь? — пугливо встрепенулся он, очнувшись разом. — Да я только и
ждал, что мы одни останемся!
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело
не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то
не сладилось бы, а маму я и теперь
не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя
ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Я стал припоминать тысячи подробностей моей жизни с Соней; под конец они сами припоминались и лезли массами и чуть
не замучили меня, пока я ее
ждал.
— Тогда? Да я тогда с ней вовсе и
не встретился. Она едва до Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я был на Рейне. Я
не поехал к ней, а ей велел оставаться и
ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться…
В тихом взгляде ее светилась идея, но никак я
не мог заметить, чтоб она чего-нибудь
ждала в тревоге.
— Разве что
не так? — пробормотал он. — Я вот
ждал вас спросить, — прибавил он, видя, что я
не отвечаю, —
не прикажете ли растворить вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, с помещением князя.
Она
ждала Ламберта с нетерпением и только дивилась, что он,
не отходивший от нее и юливший около нее до сегодня, вдруг ее совсем бросил и сам исчез.
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и
ждала меня, а если
не захочет
ждать, то запри дверь и
не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
— Напишите вексель — вот бумага. Затем пойдете и достанете денег, а я буду
ждать, но неделю —
не больше. Деньги принесете — отдам вексель и тогда и письмо отдам.