Неточные совпадения
Одно знаю наверно: никогда уже
более не сяду писать мою автобиографию, даже если проживу до ста лет.
Однако вот и предисловие;
более, в этом роде, ничего
не будет.
Он
не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но
более понаслышке),
не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению, — вот он каков был тогда.
Впрочем, он был еще вовсе
не старик, ему было всего сорок пять лет; вглядываясь же дальше, я нашел в красоте его даже что-то
более поражающее, чем то, что уцелело в моем воспоминании.
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, —
не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько
более тысяч.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было
не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего
более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для
более благородного племени, а
не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Если Россия только материал для
более благородных племен, то почему же ей и
не послужить таким материалом?
В результате выставлялась очевидная подлость Версилова, ложь и интрига, что-то черное и гадкое, тем
более что кончилось действительно трагически: бедная воспламененная девушка отравилась, говорят, фосфорными спичками; впрочем, я даже и теперь
не знаю, верен ли этот последний слух; по крайней мере его всеми силами постарались замять.
Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда, что
более пятнадцати копеек на еду
не истрачу, и знал, что слово сдержу.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще
более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли
не с самого детства, я иначе
не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения
не прошу.
— Совсем нет,
не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем
более что Андрей Петрович совсем ничего
не знает из моих приключений.
У меня накипело. Я знал, что
более мы уж никогда
не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж
не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и
не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Тушар кончил тем, что полюбил
более пинать меня коленком сзади, чем бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб
не забывался.
Друг мой, это очень неблагородно, тем
более что твоя мать ни в чем
не виновна лично: это характер чистейший, а если она
не Версилова, то единственно потому, что до сих пор замужем.
Я теперь согласен, что многое из того
не надо было объяснять вовсе, тем
более с такой прямотой:
не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па?
Но всего
более поразило меня впоследствии, и именно впоследствии, а
не вначале (прибавил Версилов) — то, что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя, чрезвычайно красив.
Почему, почему
не верить мне теперь этому, тем
более что уже так многое совершенно объяснено теперь?
И
не прибавив
более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по лестнице,
не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я, Долгорукий, побежал по лестнице.
— Он действительно даром слова
не владеет, но только с первого взгляда; ему удавалось делать чрезвычайно меткие замечания; и вообще — это
более люди дела, аферы, чем обобщающей мысли; их надо с этой точки судить…
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо
более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок
не от Версилова.
Всего
более волновало меня мое собственное положение, что вот уже я «порвал», и чемодан мой со мной, и я
не дома, и начал совсем все новое.
А между тем, искренно говорю, никогда я
не видел
более жестокого и прямого горя, как смотря на эту несчастную.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а
не к этому», — но еще
более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
Если
не половина, то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем
более что документ
не имел решительного значения, а процесс им уже выигран.
— А мне так кажется, что это ужасно смешно… на иной взгляд… то есть, разумеется,
не на собственный мой. Тем
более что я Долгорукий, а
не Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска, то, стало быть, вы меня и во всем остальном обманываете?
И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми минутами!), от которого содрогалась душа моя, — это-то сознание — поверят ли? — пьянило меня еще
более: «А что ж, падать так падать; да
не упаду же, выеду!
Но я знал наверно, что у него были знакомства; в последнее время он даже возобновил многие прежние сношения в светском кругу, в последний год им оставленные; но, кажется, он
не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально,
более же любил ходить ко мне.
Из всеобщей политики и из социальных вопросов я почти ничего
не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей «идеи», всего
более меня и тревожили.
Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним как бы серьезнее, чем со мной,
более, так сказать, положительно и менее пускал насмешки; но я был так тогда счастлив, что это мне даже нравилось.
Версилов несколько раз намекал ему, что
не в том состоит княжество, и хотел насадить в его сердце
более высшую мысль; но князь под конец как бы стал обижаться, что его учат.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда
не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом
не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще
более повернулось к ней.
Пока я говорил, она подымалась с места и все
более и
более краснела; но вдруг как бы испугалась чего-то, какой-то черты, которую
не надо бы перескакивать, и быстро перебила меня...
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как
более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился,
не мог. Он ужасно слушал.
Владей он тогда собой
более, именно так, как до той минуты владел, он
не сделал бы мне этого вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был в исступлении.
А так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможно
не одолеть грубость слепого случая и
не выиграть — то, естественно, я должен был тогда все
более и
более раздражаться, видя, что поминутно
не выдерживаю характера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка.
«Выиграю — мое счастье, проставлю — тем лучше; никогда уже
более не буду играть».
Почему
не предположить во мне, вместо лености или коварства, чего-нибудь
более невинного, ну, хоть глупого, но поблагороднее.
Я ни о чем тогда
не думал, тем
более что мне было совсем
не надо фальшивых акций и что
не я собирался их делать.
Он заглядывал мне в глаза, но, кажется,
не предполагал, что мне что-нибудь
более вчерашнего известно. Да и
не мог предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком
не выдал, что знаю «об акциях». Объяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, «и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное, в том-то и сила, что слишком уж спешное!»
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще
не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «
Не я к тебе приду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу, еще
более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.
— Да? И ты — «да»? А я думал, что ты-то ей и враг. Ах да, кстати, она ведь просила
не принимать тебя
более. И представь себе, когда ты вошел, я это вдруг позабыл.
Мне было все равно, потому что я решился, и, кроме того, все это меня поражало; я сел молча в угол, как можно
более в угол, и просидел,
не смигнув и
не пошевельнувшись, до конца объяснения…
Я
не помню даже времени в целой жизни моей, когда бы я был полон
более надменных ощущений, как в те первые дни моего выздоровления, то есть когда валялась соломинка на постели.
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо
более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и
не слышал моих слов.
Любить же Лизу я
не переставал вовсе, а, напротив, любил еще
более, только
не хотел подходить первый, понимая, впрочем, что и сама она
не подойдет первая ни за что.
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо
более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а
не из-за одной только мамы.
Признаюсь тоже (
не унижая себя, я думаю), что в этом существе из народа я нашел и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств и воззрений, нечто мне
не известное, нечто гораздо
более ясное и утешительное, чем как я сам понимал эти вещи прежде.
Характер этих рассказов был странный, вернее то, что
не было в них никакого общего характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать, разве то, что все
более или менее были умилительны.
Но ничего
более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем и отъехал: ничего уж тут
не поделаешь.