Неточные совпадения
Об месте этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня
на него, кажется, в
самый первый
день, как я приехал.
Вы плюнули
на меня, а я торжествую; если бы вы в
самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
Но Марья Ивановна была и
сама нашпигована романами с детства и читала их
день и ночь, несмотря
на прекрасный характер.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы,
на вашем месте, когда у
самого такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
Это я
сам его таким выдумал, а
на деле оказался другой, упавший столь ниже моей фантазии.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое», то забыл прибавить, что и
самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся
на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Мало того, еще в Москве, может быть с
самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду:
на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а
на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с
самого первого
дня.
Татьяна Павловна
на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся
сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три
дня!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты
на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь
сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в
самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Пусть Ефим, даже и в сущности
дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в
самой глубине
дела лежала такая точка, стоя
на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
— Не отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося факта что-то до того представляется в нем грубо ошибочным, что суровый взгляд
на дело поневоле как-то вытесняет даже и
самую жалость.
А что, если и в
самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели
на меня в упор.
Если не половина, то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову, даже при
самом щекотливом взгляде
на дело, тем более что документ не имел решительного значения, а процесс им уже выигран.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из
самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а
на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два
самые неотложные
дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки
на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет
сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что
на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом.
Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним
на третий же
день как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему
сам, несмотря
на желание увидеть мать.
— Ах, в
самом деле! — подхватил князь, но
на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, — это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны,
на которую та, уезжая, оставила дом…
Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в
самом деле не говорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен
на его месте.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет
на его
дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и
сама поправит потом все
дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Я
на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а
сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое
дело»…
— Да неужто ты в
самом деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря
на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить
на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших
дел, и
сами увидите, что за
делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
— Ах, в
самом деле! — вскричал я. — Но неужто же в
самом деле Анна Андреевна могла предположить, что вы… могли бы желать жениться
на Катерине Николаевне?
И вот тут произошло нечто
самое ужасное изо всего, что случилось во весь
день… даже из всей моей жизни: князь отрекся. Я видел, как он пожал плечами и в ответ
на сыпавшиеся вопросы резко и ясно выговорил...
На другой
день, как рассказывали мне потом (да и
сам я это, впрочем, запомнил), рассудок мой опять было
на мгновение прояснился.
Я уже не раз слышал какие-то звуки и
днем и по ночам, но все лишь мгновениями,
самыми краткими, и тишина восстановлялась тотчас же полная,
на несколько часов, так что я и не обращал внимания.
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся
на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в
самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не поднимали обыкновенно во весь
день, по приказанию доктора; но
на окне была не стора, а занавеска, так что
самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца.
Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с
самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее
на себя принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил
самого меня слушать, даже заслушивался,
на разные темы, полагая, что имеет
дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Миновала зима, и
на самое светло Христово воскресенье, в
самый великий
день, спрашивает Максим Иванович опять: «А что тот
самый мальчик?» А всю зиму молчал, не спрашивал.
И поехал Максим Иванович того же
дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам,
сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в
самый мой дом.
Но из слов моих все-таки выступило ясно, что я из всех моих обид того рокового
дня всего более запомнил и держал
на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от
самого Ламберта.
Теперь сделаю резюме: ко
дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял
на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть
самого документа.
Он не являлся ко мне
на дом во время болезни — раз только приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил, не пугал меня, сохранил передо мной ко
дню и часу моего выхода вид
самой полной независимости.
— Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед
самым последним
днем передал Лизе… сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом случилось, что они поссорились
на другой
день…
Младший, несмотря
на то что она презрительно и брезгливо от него отмахивалась, как бы в
самом деле боясь об него запачкаться (чего я никак не понимал, потому что он был такой хорошенький и оказался так хорошо одет, когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал просить ее повязать своему длинному другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички из Ламбертовых.
Читатель поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя
на квартире и в такой обстановке. Да и не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны!
На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в
самом деле исполнить — нет, это, я вам скажу, — характер!
— Здравствуйте все. Соня, я непременно хотел принести тебе сегодня этот букет, в
день твоего рождения, а потому и не явился
на погребение, чтоб не прийти к мертвому с букетом; да ты и
сама меня не ждала к погребению, я знаю. Старик, верно, не посердится
на эти цветы, потому что
сам же завещал нам радость, не правда ли? Я думаю, он здесь где-нибудь в комнате.
Они, конечно, помирят его с дочерью, по моей просьбе, и я
сама на том настою; но зато положение
дел совершенно изменится.
Мы выбежали
на лестницу. Без сомнения, лучше нельзя было и придумать, потому что, во всяком случае, главная беда была в квартире Ламберта, а если в
самом деле Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне Павловне, то Марья всегда могла ее задержать. И однако, Татьяна Павловна, уже подозвав извозчика, вдруг переменила решение.
Но у Ламберта еще с тех
самых пор, как я тогда, третьего
дня вечером, встретил его
на улице и, зарисовавшись, объявил ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне Павловне, — у Ламберта, с той
самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно — подкуплена была Марья.
Я с того
самого дня, который он прожил
на моей квартире, не видал его более.