Неточные совпадения
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил
руки назад и начал смотреть
на меня, я —
на него.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю
руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела
на меня и, видя, что я
на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Я только помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину, которую князь целовал и крестил
рукой и которая вдруг быстро стала глядеть — так-таки прямо только что вошла —
на меня.
Я подступил: вещь
на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте, был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащей
рукой: «дескать, все равно».
Вдруг хорошенький маленький портфельчик выскочил у ней из
руки и упал
на землю; она села; лакей нагнулся поднять вещицу, но я быстро подскочил, поднял и вручил даме, приподняв шляпу.
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто.
На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал
руку и попросил садиться.
Громкий и самый бесцеремонный залп хохота раздался разом, так что заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал. Я трепетал от ярости. Все они жали
руку Дергачеву и выходили, не обращая
на меня никакого внимания.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один
на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было
на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела
руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
На днях я опять читал про одного нищего, из благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там
руку.
О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная, есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной
на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в
руках?
Даже бедная няня моя, придерживая меня
рукой и не отвечая
на мои крики и теребенья, загляделась и заслушалась точно райской птицы.
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в
руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня
на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала
на меня раздражительно.
Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не был у себя, как услышал его шаги
на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз
руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты
на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь
руками, стало быть, нет?
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой
рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне
на деле, что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.
Устраняя себя передачею письма из
рук в
руки, и именно молча, я уж тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший нравственный взгляд
на будущий поступок Версилова.
— Гм. — Он подмигнул и сделал
рукой какой-то жест, вероятно долженствовавший обозначать что-то очень торжествующее и победоносное; затем весьма солидно и спокойно вынул из кармана газету, очевидно только что купленную, развернул и стал читать в последней странице, по-видимому оставив меня в совершенном покое. Минут пять он не глядел
на меня.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в
руках у него, а может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он
на такие пронырства, грех вам и подозревать.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела
на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял
руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
— Никогда я не поднимал
руки на женщину!
Пока я говорил, запыхавшись и торопясь, он взял письмо в
руки и, держа его в левой
руке на отлете, внимательно следил за мной.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа
на лице и
руках походила
на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь,
на указательном пальце правой
руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза, смотрит
на меня; я сижу
на сундуке, тоже смотрю
на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из
рук не выпускаем.
Али что не слышно мне дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать
рукой: нет никого
на кровати, и подушка холодная.
Я стою, молчу, гляжу
на нее, а она из темноты точно тоже глядит
на меня, не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она
на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе
руки вперед, прямо
на нее, обхватила, а она у меня в
руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе
руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Ну, натурально, как подкопали, камню-то не
на чем стоять, равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то с другой стороны уже
руками понаперли, этак
на ура, по-русски: камень-то и бух в яму!
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал другого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его
на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за
руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
Он, однако, вежливо протянул мне
руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я разлегся
на диване. И что за тон был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б была возможность все теперь переделать, как бы я сумел держать себя иначе!
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув
на меня
рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся было князь
на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел
на диван и начал
рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
Он вдруг сел
на стул. Я стоял у стола и одной
рукой трепал книгу Белинского, а в другой держал шляпу.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет
на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в
руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
—
На счастье? Мою
руку? Ни за что не дам!
Зная, что это письмо могло попасть… в
руки злых людей… имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа… а
на него это могло произвести чрезвычайное впечатление… в его положении…
на здоровье его… и он бы меня разлюбил…
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной
на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв
руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела
на меня молча.
— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям.
На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо был одет для своей профессии, а между тем протягивал
руку.
Теперь мне понятно: он походил тогда
на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в
руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Она схватила мою
руку, я думал было, что целовать, но она приложила ее к глазам, и горячие слезы струей полились
на нее.
— Верю, верю, полковник, верю без счету; только, пожалуйста, так
на меня не кричите и не сердитесь, — и я сгреб кучку его золота
рукой.
— Баста! — крикнул я и дрожащими
руками начал загребать и сыпать золото в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая
рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего
на большие куши, легла
на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
Я уже догнал их, но остановился
на секунду перед швейцаром и сунул ему в
руку три полуимпериала, черт знает зачем; он поглядел
на меня с недоумением и даже не поблагодарил.
И я дрожащею
рукой пустился вынимать мои деньги и класть их
на диван,
на мраморный столик и даже в какую-то раскрытую книгу, кучками, пригоршнями, пачками; несколько монет покатилось
на ковер.
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть
на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне
руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
Спорить и пререкаться с ним, как вчера, я не захотел и встал выходить,
на всякий случай бросив ему, что я «постараюсь». Но вдруг он меня удивил невыразимо: я уже направлялся к двери, как он, внезапно, ласково обхватив мою талию
рукой, начал говорить мне… самые непонятные вещи.
Слуга шагнул было ко мне у самой уже выходной двери, но я отвел его
рукой и выскочил вслед за ними
на крыльцо.
Он слегка вскрикнул, скрежетнул зубами и, сильною
рукою схватив меня за плечо, злобно оттолкнул, так что я отлетел шага
на три.
— Понимать-то можешь что-нибудь али еще нет?
На вот, прочти, полюбуйся. — И, взяв со стола записку, она подала ее мне, а сама стала передо мной в ожидании. Я сейчас узнал
руку Версилова, было всего несколько строк: это была записка к Катерине Николавне. Я вздрогнул, и понимание мгновенно воротилось ко мне во всей силе. Вот содержание этой ужасной, безобразной, нелепой, разбойнической записки, слово в слово...
— Убирайся ты от меня! — взвизгнула она, быстро отвернувшись и махнув
на меня
рукой. — Довольно я с вами со всеми возилась! Полно теперь! Хоть провалитесь вы все сквозь землю!.. Только твою мать одну еще жалко…
Он быстрыми и большими шагами вышел из комнаты. Версилов не провожал его. Он стоял, глядел
на меня рассеянно и как бы меня не замечая; вдруг он улыбнулся, тряхнул волосами и, взяв шляпу, направился тоже к дверям. Я схватил его за
руку.