Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит, а у племянницы
моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
Неточные совпадения
С мучительными родами этого
ребенка кончилась красота
моей матери, — так по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.
— Mon pauvre enfant! [
Мое бедное
дитя! (франц.)] Я всегда был убежден, что в твоем детстве было очень много несчастных дней.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на
мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет
детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
«Ты не смеешь сидеть с благородными
детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по
моей пухлой румяной щеке.
Он видимо любовался на
мой раскрытый от удивления рот. Никогда и ничего не слыхивал я до сих пор про грудного
ребенка. И вот в этот миг вдруг хлопнула дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату.
Собственно, предлогом зайти было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое
мое побуждение зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею и теперь разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном
ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому
моему удивлению:
ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
К тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет
моих — составляло тогда единственный источник жизни
моей,
мой свет и
мое достоинство,
мое оружие и
мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще
ребенком.
Маленький
ребенок, значит, жил еще тогда в душе
моей на целую половину.
Яркое предвечернее солнце льет косые свои лучи в нашу классную комнату, а у меня, в
моей маленькой комнатке налево, куда Тушар отвел меня еще год назад от «графских и сенаторских
детей», сидит гостья.
Она наконец ушла. Апельсины и пряники поели еще до
моего прихода сенаторские и графские
дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял Ламберт; на них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня не попотчевали.
О сударь, когда дружба собирает за столом супругу,
детей, сестер, друзей, когда живая радость воспламеняет
мое сердце, — скажите мне, сударь: есть ли большее счастье, чем то, которым все наслаждаются?
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был
ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича);
ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на
ребенка; это был
мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к
ребенку. Это — лишь эпизод. Милый
мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Видишь, друг
мой, я давно уже знал, что у нас есть
дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей.
Заметь, однако, что я и сам был из задумывающихся
детей, но… извини,
мой милый, я удивительно как рассеян.
«Пусть завтра последний день
мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них
дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече.