Неточные совпадения
Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже,
может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно
многом остается для меня совершенною загадкой.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого очень
многим хотелось бы.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и
многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее.
Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
— Вы с меня
много спрашиваете. Мне кажется, этот человек способен задать себе огромные требования и,
может быть, их выполнить, — но отчету никому не отдающий.
Для меня важно было уже то, что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым,
могло быть
многое известно из того, что так интересовало меня.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас,
многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы,
могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Могущество! Я убежден, что очень
многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю:
может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не
мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание:
может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и
много, так что я даже разобрать не
мог, и раза два пихнула меня в плечо кулаком.
Я, конечно, предлагал их в ту минуту искренно и, так сказать, с первым пылом, но потом, по прошествии столь
многих минут, я, естественно,
мог одуматься… и рассчитывал, что он по крайней мере меня пощадит… или, так сказать, нас пощадит, нас с нею, подождет хоть по крайней мере.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и,
может быть, очень
многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
— Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или,
может быть, так мне показалось. Я понял, что слишком уже
много сказал.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного,
могут сказать про себя: «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же остались мы, а стало быть, тужить
много нечего».
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со
многими здесь знаком и
многих влиятельных даже лиц просить
могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не
могу ли я сейчас быть вам чем полезным?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я,
может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во
многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не
можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже
многие тысячи лет, не замечая и не узнавая.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так
много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
О, тогда
многие могли выведать от меня очень
многое!
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы
мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? — то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он
мог так
много тогда узнать!
О, конечно, судя по угрызениям совести, я уже и тогда подозревал, что, должно быть, насказал
много лишнего, но, повторяю, никак не
мог предположить, что до такой степени!
Я никогда не
мог узнать подробностей их свидания, но
много раз потом представлял себе в воображении эту сцену.
Если уж
мог быть такой сон, если уж
мог он вырваться из моего сердца и так формулироваться, то, значит, я страшно
много — не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас разъяснил и что в самом деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось».
— Да, но этот случай… я признаюсь, был неосторожен и,
может быть, насказал ему тогда слишком
много.
Нынче все вешаются; почем знать —
может,
много таких, как мы?
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и
мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут
много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
— Вот за то, что вы мне это сказали, я вам
много могу простить, — странно проговорил он.
Передаю лишь смысл речей,
может быть,
многое и не так припоминаю, но тогда я был в слишком большом волнении, чтобы запомнить до последней точности.
Твердо верю, что сим изложением вы действительно
могли во
многом „перевоспитать себя“, как выразились сами.
Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — еще дело текущее, а потому и не
могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком
много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.