Неточные совпадения
Я забыл сказать, что он ужасно
любил и уважал свою фамилию «Долгорукий». Разумеется, это — смешная глупость. Всего глупее то, что ему нравилась его фамилия именно потому, что есть князья Долгорукие. Странное понятие, совершенно вверх ногами!
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я не
любил, но человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Тем не менее старый князь очень ими интересовался и особенно
любил одного из этих князей, так сказать их старшего в роде — одного молодого офицера.
Тот посмотрел с улыбкой удивившегося человека (он меня не
любил...
–…Я не
люблю женщин за то, что они грубы, за то, что они неловки, за то, что они несамостоятельны, и за то, что носят неприличный костюм! — бессвязно заключил я мою длинную тираду.
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех: я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это я и высказал. И вообще я не
люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, но намеком.
Я их очень
люблю, но с тобой я почти как с родным — и не сыном, а братом, и особенно
люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты умеешь восхищаться…
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня
любил Страшным судом пугать, меня из всех.
[Дорогое дитя, я
люблю Боженьку (франц.).]
Мне кажется, жертву
любят; по крайней мере можно
любить.
Я его не так
любил, даже не
любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего. Говорить с ним было не о чем.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше
люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Это — очень гордый человек, как вы сейчас сами сказали, а многие из очень гордых людей
любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. У многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться. Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
— Вы уж слишком меня хвалите, а случилось там только то, что вы слишком
любите отвлеченные разговоры. Вы, вероятно, очень долго перед этим молчали.
— Пусть я буду виноват перед собой… Я
люблю быть виновным перед собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.
Но отца эта мысль испугала; он, по мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде очень
любил, стал чуть не боготворить свою дочь, особенно после удара.
— Какой вы час во дню больше
любите? — спросил он, очевидно меня не слушая.
— Час? Не знаю. Я закат не
люблю.
Закат солнца (почему Крафт удивился, что я не
люблю заката?) навел на меня какие-то новые и неожиданные ощущения совсем не к месту.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо
любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Уединение — главное: я ужасно не
любил до самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать «идею» я непременно положил один, это sine qua.
С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильного сознания, я стал не
любить людей.
Не то что не
любить, а как-то стали они мне тяжелы.
И что же — я это понимал, а все-таки меньше
любил Васина, даже очень меньше
любил, я нарочно беру пример, уже известный читателю.
Я сообщил раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается в своей «Исповеди», что он, уже юношей,
любил потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части тела и поджидал в таком виде проходивших женщин.
Я
любил смотреть на его волосы, когда он снимал шляпу.
— Прошу тебя… Я ужасно не
люблю, когда женщины работают, Татьяна Павловна.
Все эти ласковые лица, которые меня так
любят, — вдруг стали неприступны; зашали я, и меня тотчас же унесут.
Татьяна Павловна, вы ужасно
любите кроить!
Как это ни аристократично, но я все-таки больше
люблю женщину совсем не работающую.
Софья и я, мы не
любим сладкого.
Любопытно, что я до сих пор с самого детства
люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые.
Лиза в меня; она тоже, как белочка,
любит щелкать орешки.
— Да услышит же тебя Бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас
любишь и… не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно, небрежно.
— Вы, конечно, и тут угадали по лицу, что я вас
люблю?
Там меня барышни по-французски научили, но больше всего я
любил басни Крылова, заучил их множество наизусть и каждый день декламировал по басне Андроникову, прямо входя к нему в его крошечный кабинет, занят он был или нет.
Тут я вам сообщил, что у Андроникова все очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, а из «Горе от ума» так промеж себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделю все читали по вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше всего
люблю басни Крылова и наизусть знаю.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они
любят.
Вы так
любите меру; а между тем есть мера всему, даже и внезапной любви вашей к моей матери.
— Я вас не
люблю, Версилов.
Особенно я
люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
— Постой, не кричи, тетка не
любит. Скажи ты мне, ведь с этим самым князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая противников на дуэли.
Не знаю, но я больше
люблю, где книги разбросаны в беспорядке, по крайней мере из занятий не делается священнодействия.
— Она это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тоже
любишь. Как тебе не стыдно, что ты эту несчастную привел!
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше
люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами… Ну кто может в такую минуту и в такой записке к несчастной матери, — а мать она ведь, оказывается,
любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
— Знаете что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но… я так
люблю лучше, мне так нравится лучше!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем
любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно
люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и
любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.