Неточные совпадения
Появившись, она проводила со мною
весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом,
все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом
все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы
все были
лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и
весь он был сухощав,
хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
Но
всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на эту тему, не мог быть
хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю
все, но не знаю ничего
хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за
хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым мерзким из
всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
— Еще
лучше! (Это
все тот голос.)
— Прощайте, Крафт! Зачем лезть к людям, которые вас не хотят? Не
лучше ли
все порвать, — а?
Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят и мы опять станем вдруг
все веселы, пойдем играть на дворе и заживем как нельзя
лучше.
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я
все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и
все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя
лучше.
— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не
все можно рассказать словами, иное
лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да ведь вы же не поняли.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я
все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне
лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения,
весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже
лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или,
лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее
всех у нас в гимназии.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете,
всего лучше помиритесь“.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда
лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь
все тот же «идеал», и вряд ли
лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Это видимое прямодушие его и готовность ко
всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне было не верить?
Каков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но он
все же мог быть с
хорошими наклонностями.
Хоть он и действительно прописал в ней про свое «малодушие» и про свой «эгоизм», но
вся, в целом, записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием… или,
лучше, во
всем поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь
всю.
Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— А я
все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас
всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам
лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза,
лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или,
лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб
все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда
лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
— Ах, Боже мой, да ты не торопись: это
все не так скоро. Вообще же, ничего не делать
всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем не участвовал.
— Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу, то
всего лучше постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством и тогда, занявшись уже настоящим и серьезным делом, успокоишься и забудешь о пустяках.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или,
лучше сказать, идея
всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет
лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще
лучше, если помолчим о другом.
Я и Версилову
все старался внушать тогда о князе одно
хорошее, защищал его недостатки, хотя и видел их сам; но Версилов отмалчивался или улыбался.
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была
хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить.
Все это мне становилось даже забавно.
«Что мне теперь
лучше, смелость или робость?» Но
все это только мелькало, потому что в сердце было главное, и такое, что я определить не мог.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью,
весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «
лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с
хорошими известиями… хотелось узнать, куда это
все стремится и что с нами самими, наконец, будет.
— Я приду, а ты
всего лучше выспись, — улыбнулся он мне и взял шапку.
[…Увы! какую пользу принесло бы мне это открытие, сделай я его раньше, и не
лучше ли было бы скрывать мой позор
всю жизнь?
Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны друг другу многими объяснениями… и что именно потому
всего лучше никогда не объясняться.
Так как я решился молчать, то сделал ему, со
всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что
всего лучше, без лишних чувств.
А что тайна, то оно тем даже и
лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: «
Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил он умиленно.
— Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти теперешние горячки пошли,
все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный ихний тамошний дом, для
хорошего воздуху-с.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают
лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и
вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
Лучше потом
все объяснится из фактов.
Тоже и о
всех грешниках, еще живущих: «Господи, ими же сам
веси судьбами спаси
всех нераскаянных», — это тоже молитва
хорошая.
Всех, стало быть, проникло оно, и, значит, правду говорят, что
хорошим примером будет жив человек.
Казалось бы, он был деловит и действительно дал ей несколько
хороших с виду советов, но
все эти советы, как нарочно, оказались неисполнимыми.
Вот эссенция моих вопросов или,
лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что
все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
— Да ведь несчастному князю Николаю Ивановичу почти и некуда спастись теперь от
всей этой интриги или,
лучше сказать, от родной своей дочери, кроме как на вашу квартиру, то есть на квартиру друга; ведь вправе же он считать вас по крайней мере хоть другом!..
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже
весь покраснел и оттого стал почти вдвое
лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы
лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на
все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы
все откладываем.
— Анна Андреевна — шельма! Она надует и тебя, и меня, и
весь свет! Я тебя ждал, потому что ты
лучше можешь докончить с той.
Я никого не люблю, да это и
лучше; но я желаю
всем счастья,
всем, и ему первому, и пусть он узнает про это… даже сейчас же, мне было бы очень приятно…
Этот снимок сделан хоть и не так давно, а
все же она была тогда моложе и
лучше собою; а между тем уж и тогда были эти впалые щеки, эти морщинки на лбу, эта пугливая робость взгляда, как бы нарастающая у ней теперь с годами — чем дальше, тем больше.
Правда, мама
все равно не дала бы ему спокойствия, но это даже тем бы и
лучше: таких людей надо судить иначе, и пусть такова и будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было бы то, если б они успокоились или вообще стали бы похожими на
всех средних людей.
— Нет, видите, Долгорукий, я перед
всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще
лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас контракт.
— Покойник. Оставим. Вы знаете, что не вполне верующий человек во
все эти чудеса всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я
лучше буду про букет: как я его донес — не понимаю. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой.