Неточные совпадения
Я приставал
к нему раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому
что не всегда можно было с ним разговаривать), со всеми этими вопросами и заметил,
что он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.
К тому же Версилов мог думать (если только удостоивал обо мне думать),
что вот едет маленький мальчик, отставной гимназист, подросток, и удивляется на весь свет.
Наконец, чтобы перейти
к девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратце и, так сказать, мимолетом,
что я застал их всех, то есть Версилова, мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый раз в жизни), при тяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты.
Прожив уже месяц, я с каждым днем убеждался,
что за окончательными разъяснениями ни за
что не мог обратиться
к нему.
К тому же у него были какие-то удивительные и неотразимые приемы, с которыми я не знал
что делать.
При этом оказалось,
что ему ужасно желалось тоже сделать угодное Версилову, так сказать первый шаг
к нему, а Версилов позволил.
Об этом после, но замечу,
что эта-то странность отношений
к Версилову и поразила меня в его пользу.
Представлялось соображению,
что если глава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение
к Версилову, то, стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому
что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь,
к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Я сейчас же понял,
что меня определили на место
к этому больному старику затем только, чтоб его «тешить», и
что в этом и вся служба.
Замечали за ним (хоть я и не заметил),
что после припадка в нем развилась какая-то особенная наклонность поскорее жениться и
что будто бы он уже не раз приступал
к этой идее в эти полтора года.
Поступив
к нему, я тотчас заметил,
что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было не заметить, —
что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете,
что все будто стали относиться
к нему не так, как прежде,
к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Он сказал,
что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому
что деньги от отца все его, по закону, и
что она не смеет не давать, а
что вчера
к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки
к небу, «а я вынул нож и сказал,
что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось,
что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь
к нему перед деньгами и
что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Я вспыхнул и окончательно объявил,
что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста
к институтам,
что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
Положим,
что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и
к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости,
что ли (потому
что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Она меня не могла знать в лицо, но, конечно, слышала,
что я хожу
к князю.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь не знал,
что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы
к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти
к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась,
что я вдруг шагнул, подошел
к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами...
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня
к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил,
что час тому уж его встретил и
что он прошел
к Дергачеву.
— Да пойдем
к Дергачеву,
что ты все отнекиваешься; трусишь?
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать?
К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то
что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел
к заключению,
что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
— Но
чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление
к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал,
что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал,
что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно,
что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться
к учителю...
А между тем неспособность моя
к серьезному делу очевидно обозначалась, ввиду того,
что случилось у Дергачева.
Крафт совершенно не отрицает слуха,
что Версилов успел утвердить в уме больного мужа,
что Катерина Николавна неравнодушна
к молодому князю Сокольскому (отлучившемуся тогда из Эмса в Париж).
И
что же, рядом с этим существует другой вариант, которому,
к печали моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем этом я уже слышал).
Таким образом, Катерина Николавна должна была почувствовать особенную ненависть
к Версилову, когда увидела потом,
что он так открыто ищет уже руки ее падчерицы.
Знал он тоже,
что и Катерине Николавне уже известно,
что письмо у Версилова и
что она этого-то и боится, думая,
что Версилов тотчас пойдет с письмом
к старому князю;
что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда,
что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение,
что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, —
что от вас все-таки не узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду
к ней, а может быть, нет.
— В Америку!
К себе,
к одному себе! Вот в
чем вся «моя идея», Крафт! — сказал я восторженно.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею,
что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы
к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
Закат солнца (почему Крафт удивился,
что я не люблю заката?) навел на меня какие-то новые и неожиданные ощущения совсем не
к месту.
Минута для меня роковая. Во
что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться?
Что трудного в том, чтоб порвать, если
к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
То,
что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь
к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Мне мерещилась женщина, гордое существо высшего света, с которою я встречусь лицом
к лицу; она будет презирать меня, смеяться надо мной, как над мышью, даже и не подозревая,
что я властелин судьбы ее.
На какой ляд дернуло меня идти
к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная за собой,
что ничего не сумею рассказать умно и толково и
что мне всего выгоднее молчать?
Подходя
к дому, я решил,
что я
к Васину никогда не пойду.
Вообще же настоящий приступ
к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал,
что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
— А
к тому,
что кроме уединения мне нужно и могущество.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется,
что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках
к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства,
что слишком часто обвиняю, слишком наклонен
к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так,
что кругом близко не было публики, как тотчас же приставали
к ней.
Я припал
к ней и стал просить, чтоб унесла
к себе, а
что я буду платить ежемесячно.
Я особенно оценил их деликатность в том,
что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться
к делу так же серьезно, как и следовало.
Версилов
к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен и только морщился иногда, видимо сдерживая себя, от отраженного от золоченой ризы света лампадки, слегка жалуясь,
что это вредит его зрению, но все же не мешал матери зажигать.
— Но теперь довольно, — обратился он
к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой,
что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался
к нему в руки. Я вдруг почувствовал,
что все это сидит еще у меня на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.
— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому
что я на днях, завтра, оставляю ходить
к князю, не видя там ни малейшей службы…