Неточные совпадения
Наконец, чтобы перейти
к девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратце и, так сказать, мимолетом, что я застал их всех,
то есть Версилова, мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый раз в жизни), при тяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты.
Впрочем, приглядываясь
к нему во весь этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до
того он смотрел независимо.
Представлялось соображению, что если глава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение
к Версилову,
то, стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова.
Старый князь Сокольский относился
к ней с необыкновенным почтением; в его семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, — а между
тем она жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет
тому, шипеть на меня; с
тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь,
к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Но всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей
к разговорам на эту
тему, не мог быть хорошим собеседником,
то он иногда даже огорчался.
— Вам ужасно хочется, чтоб я сходил
к какой-нибудь здешней Жозефине и пришел вам донести. Незачем; я и сам еще тринадцати лет видел женскую наготу, всю; с
тех пор и почувствовал омерзение.
Когда он ездил на конфирмацию,
то к нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием, и оба кинулись в слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать
к своей груди, с разными жестами.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту
тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь
к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о
том, как я провожал два хвоста
к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет,
то надо покончить и т. д., и т. д.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно,
то я и попросил Ефима тотчас же свести меня
к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что час
тому уж его встретил и что он прошел
к Дергачеву.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать?
К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление
к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме
того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Да, я трусил идти
к Дергачеву, хотя и не от
той причины, которую предполагал Ефим.
— По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства… если по убеждению… с
тем, чтоб уж никто его не укорял за них, — обратился я
к Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой язык шевелился.
А между
тем неспособность моя
к серьезному делу очевидно обозначалась, ввиду
того, что случилось у Дергачева.
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем,
то и нельзя уже было воротиться
к этой идее; но письмо у Андроникова осталось.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом
к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
И
к чему я влюбился в него, раз навсегда, в
ту маленькую минутку, как увидел его когда-то, бывши ребенком?
Тот документ, о котором говорил Крафт,
то письмо этой женщины
к Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь и ввергнуть ее в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это письмо было не у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане!
То, что романическая Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному,
то были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь
к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в Петербург.
Я настоял на
том,
к ее огорчению и
к некоторому недоумению деликатнейшего Николая Семеновича, чтобы обед приносили в мою комнату.
Так как хлеба
к обеду подавали гораздо менее двух с половиной фунтов,
то потихоньку хлеб прикупал от себя.
Вообще же настоящий приступ
к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до
тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках
к читателю,
то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Я особенно оценил их деликатность в
том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться
к делу так же серьезно, как и следовало.
Разумеется, я пренебрег отвечать. В
ту минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился
к ней...
— Сегодня? — так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — да быть же
того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? — повернулась она
к матери.
— Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив,
то не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж
к тебе прилип, будь уверен… Впрочем, как хочешь…
Ты приехал
к нам из Москвы с
тем, чтобы тотчас же взбунтоваться, — вот пока что нам известно о целях твоего прибытия.
— Он с особенною любовью описывает, — заметил Версилов, обращаясь
к Татьяне Павловне;
та отвернулась и не ответила.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет,
то Татьяна Павловна и увела меня поспешно
к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Тем и кончилось, что свезли меня в пансион,
к Тушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть, кажется, глупейший случай,
то есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я ведь
к вам потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
— Что же, продолжать о
том, как я хотел бежать
к вам от Тушара?
— Бежал я,
то есть хотел
к вам бежать, очень просто.
Главное, я все страстно мечтал, что вы вдруг войдете, я
к вам брошусь и вы меня выведете из этого места и увезете
к себе, в
тот кабинет, и опять мы поедем в театр, ну и прочее.
Когда же утром приходилось просыпаться,
то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек; один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги; он бранил меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое происхождение,
к утехе всех слушателей.
— А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, — твердо обернулся я наконец
к Версилову, — ведь действительно я настолько лакей, что никак не могу удовлетвориться только
тем, что Версилов не отдал меня в сапожники; даже «права» не умилили меня, а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца… вот чего потребовал — как же не лакей?
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как
к судье,
к Васину, а если не удастся
к Васину,
то еще
к одному лицу, я уже знал
к какому.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже
то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу,
то, что ты рассказывал и
к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
Вы так любите меру; а между
тем есть мера всему, даже и внезапной любви вашей
к моей матери.
Но, чтобы обратиться
к нашему,
то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед
тем постепенно ее приготовлял.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара
к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А между
тем Ефим был именно
тем лицом,
к которому, будь из чего выбирать, я бы обратился с таким предложением
к последнему.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме
того, был какой-то праздник,
то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на
то что являлся
к нему в первый раз.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я
к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с
тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему
тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до
тех пор, пока не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся
к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
Это была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а
та, напротив, расстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как у старых дев
к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам.
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла
к князю поместить, а
то он в Москве помешался бы или помер с голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?
Я пристал
к нему, и вот что узнал,
к большому моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется,
тот был рад».