Неточные совпадения
Я сейчас вообразил, что если б у меня был хоть один читатель, то наверно бы расхохотался
надо мной,
как над смешнейшим подростком, который, сохранив свою глупую невинность, суется рассуждать и решать, в чем не смыслит.
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том,
как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то
надо покончить и т. д., и т. д.
Надо разрешить, принадлежит ли этот феномен клинике,
как единичный случай, или есть свойство, которое может нормально повторяться в других; это интересно в видах уже общего дела.
Чтоб вылечить такого человека,
надо в таком случае изменить самое это чувство, что возможно не иначе
как заменив его другим, равносильным.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее,
как ответить на вопрос: «Зачем непременно
надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся, то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому,
как можете вы, человек столь чистый и так безмерно
надо мной стоящий, —
как можете вы со мной идти и говорить так просто и вежливо,
как будто ничего не случилось!
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это
надо!
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало
надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в
каком случае не оставлю —
как бы ни обернулось дело.
Мне мерещилась женщина, гордое существо высшего света, с которою я встречусь лицом к лицу; она будет презирать меня, смеяться
надо мной,
как над мышью, даже и не подозревая, что я властелин судьбы ее.
Равномерно выучился я и сапоги носить: тайна в том, что
надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой разом,
как можно реже сбиваясь набок.
Я особенно оценил их деликатность в том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки
надо мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно,
как и следовало.
— Мне
надо же было разделаться с вами… это вы меня заставили, — я не знаю теперь,
как быть.
Товарищи смеялись
надо мною и презирали меня, потому что Тушар стал употреблять меня иногда
как прислугу, приказывал подавать себе платье, когда одевался.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так
как мне в двенадцатом часу непременно
надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева
надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
— А хозяйку
надо бы научить…
надо бы их выгнать из квартиры — вот что, и
как можно скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришу дождетесь?
Версилов, говорит, это точь-в-точь
как генералы здешние, которых в газетах описывают; разоденется генерал во все ордена и пойдет по всем гувернанткам, что в газетах публикуются, и ходит и что
надо находит; а коли не найдет чего
надо, посидит, поговорит, наобещает с три короба и уйдет, — все-таки развлечение себе доставил».
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька,
как крепко спите, и разбудить вас, когда
надо, нельзя».
Вот
как я,
надо быть, захрапела это вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и поднялась.
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне
надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть,
как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом,
как маленькому: «
Надо веровать в Бога, мой милый».
Пока я говорил, она подымалась с места и все более и более краснела; но вдруг
как бы испугалась чего-то, какой-то черты, которую не
надо бы перескакивать, и быстро перебила меня...
— Приду, приду,
как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода,
как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему
надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему,
как ты думаешь?
— Почему вы не уезжаете? Вот,
как теперь Татьяны Павловны нет, и вы знаете, что не будет, то, стало быть, вам
надо встать и уехать?
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня
как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость!
Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
Но кричать и не
надо было: городовой
как раз стоял на углу и сам слышал брань поручика.
А я вот и не знаю,
как тут
надо поступить честному человеку!..
Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не
надо, и я знаю сама, что будет.
Примечайте притом все оттенки:
надо, например, чтобы смех человека ни в
каком случае не показался вам глупым,
как бы ни был он весел и простодушен.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами,
надо признаться, совсем
как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но
как бы куда-то на воздух.
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и доктора. Так
как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного,
как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться,
как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «
как раз когда не
надо»!
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот
как лучше объявить его
надо.
— Просто
надо приподнять его! — встал Версилов; двинулся и доктор, вскочила и Татьяна Павловна, но они не успели и подойти,
как Макар Иванович, изо всех сил опершись на костыль, вдруг приподнялся и с радостным торжеством стал на месте, озираясь кругом.
Я просто понял, что выздороветь
надо во что бы ни стало и
как можно скорее, чтобы
как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно
надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз,
как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о нем.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде
как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем»,
как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что
надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
А между тем для меня до сих пор задача:
как мог он, Ламберт, профильтроваться и присосаться к такой неприступной и высшей особе,
как Анна Андреевна? Правда, он взял справки, но что же из этого? Правда, он был одет прекрасно, говорил по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла же Анна Андреевна не разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить, что мошенника-то ей и
надо было тогда. Но неужели так?
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть,
надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не то
как раз конфискуют в сумасшедший дом.
—
Как не желать? но не очень. Мне почти ничего не
надо, ни рубля сверх. Я в золотом платье и я
как есть — это все равно; золотое платье ничего не прибавит Васину. Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести стоить того места, которого я стою?
И
надо так сказать, что именно к этому времени сгустились все недоумения мои о нем; никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным,
как в то именно время; но об этом-то и вся история, которую пишу; все в свое время.
— Этому
надо положить конец! — еще раздражительнее продолжал Ламберт. — Я вам, молодой мой друг, не для того покупаю платье и даю прекрасные вещи, чтоб вы на вашего длинного друга тратили…
Какой это галстух вы еще купили?
Ты знаешь, этот старый князь к тебе совсем расположен; ты чрез его покровительство знаешь
какие связи можешь завязать; а что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого ничего не
надо: раз ты тяпнешь деньги — и пойдешь, и пойдешь, и чрез десять лет будешь таким миллионером, что вся Россия затрещит, так
какое тебе тогда
надо имя?
Напротив, его исповедь была «трогательна»,
как бы ни смеялись
надо мной за это выражение, и если мелькало иногда циническое или даже что-то
как будто смешное, то я был слишком широк, чтоб не понять и не допустить реализма — не марая, впрочем, идеала.
Я мечтал,
как я буду благороден, горд и грустен, может быть, даже в обществе князя В—ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет — о, я не щажу себя, и пусть, и пусть: так и
надо записать это в таких точно подробностях!
— Я воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю. Я ухожу в трущобы и берлоги, и,
как контраст, вы сейчас являетесь предо мною. Но вы всегда смеетесь
надо мною,
как и теперь… — он проговорил это
как бы вне себя.
И вот, когда уже он потерял всю надежду, я вдруг являюсь сам, да еще в таком безумии — именно в том виде, в
каком ему было
надо.
— Мы будем сидеть с Версиловым в другой комнате (Ламберт,
надо достать другую комнату!) — и, когда вдруг она согласится на все — и на выкуп деньгами, и на другой выкуп, потому что они все — подлые, тогда мы с Версиловым выйдем и уличим ее в том,
какая она подлая, а Версилов, увидав,
какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками.
Еще черта: мы только говорили, что
надо это сделать, что мы «это» непременно сделаем, но о том, где это будет,
как и когда — об этом мы не сказали тоже ни слова!
Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее,
как исступленный, а потом
как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их
надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
— Да что ж с дурой поделаешь? Сказано — дура, так дура и будет вовеки. Спокойствие, видишь, какое-то он ей доставит: «
Надо ведь, говорит, за кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет»; а вот и увидим,
как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а уж поздно будет.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету (
как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу перед нею это письмо и, если
надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду от нее навсегда…