Неточные совпадения
Сведения об этой, столь рано его оставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются в моих материалах; да и
много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло, до того он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами, на поражающее
как бы смирение его передо мною.
Другое дело, когда вышел из дворни: тут уж его не иначе поминали
как какого-нибудь святого и
много претерпевшего.
Вопросов я наставил
много, но есть один самый важный, который, замечу, я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх того,
как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин
многих моих неосторожностей, наделанных в году,
многих мерзостей,
многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я пишу теперь,
как давно отрезвившийся человек и во
многом уже почти
как посторонний; но
как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Вот
как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и
многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
— Это — очень гордый человек,
как вы сейчас сами сказали, а
многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. У
многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность — найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться. Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас,
многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Могущество! Я убежден, что очень
многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя
как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно
много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, — лакей,
как я узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно
много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был
как в полусне, точно бредил, видел ужасно
много снов и почти ни разу не заснул
как следует.
— Что это?.. Про
какой документ говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может быть, так мне показалось. Я понял, что слишком уже
много сказал.
— Брат, оставь эти пустяки или пережди до времени, пока
многое узнаешь: ты ужасно
как мало знаешь.
— То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние? Между тем факт известен, что очень
многие из тех, которые в силах думать о своей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться о благообразии вида, в
каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся излишнего кровоизлияния.
— Вообще, я не мог
многого извлечь из того, что говорил господин Стебельков, — заключил я о Стебелькове, — он как-то сбивчиво говорит… и
как будто в нем что-то такое легкомысленное…
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему
как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о
многом.
Эта идея бодрила меня и,
как ни смутно было на душе моей от
многого, веселила меня.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина,
как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня
как раз сегодня утром ужасно
много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня ничего не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень
много, шагов пятьсот,
как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
— Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я
как будто тебя в первый раз слушаю… Лиза, ты
много читала?
Про коменданта Башуцкого тоже
много было анекдотов,
как монумент увезли.
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем
много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках,
как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему
многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве.
Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Он хоть и продолжал меня тогда бить,
как и прежде, но уже очень
много мне сообщал и во мне нуждался.
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно
много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о возможности «своих дел»
как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до
какой именно степени я ему проврался? — то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог так
много тогда узнать!
Нет, не так; я уже знал кое-что несомненно, знал даже слишком
много, но
как?
—
Многое помню.
Как только себя в жизни запомнила, с тех пор любовь и милость вашу над собой увидела, — проникнутым голосом проговорила она и вся вдруг вспыхнула.
Нынче все вешаются; почем знать — может,
много таких,
как мы?
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, —
как хочешь, а тут
много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я бы ни за что не унизился.
Я должен здесь признаться в одной глупости (так
как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том,
как хорошо бы жениться — то есть ужасно
много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
— Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль. Мне
много передавал о нем в свое время тот человек, которого я боюсь. Вы знаете —
какой человек.
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было
много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело
как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям.
Даже Татьяна Павловна совсем
как бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна, хотя и
много говорила, чтобы развлечь маму.
— Знаю
многое, но всего не знаю. Конечно, от вас скрывать нечего… — обмерила она меня странным взглядом, улыбаясь и
как бы соображая. — Вчера утром он сделал Катерине Николаевне, в ответ на письмо ее, формальное предложение выйти за него замуж.
По незнанию дела, он его преувеличил,
как бывает со
многими, а потому уже стал считать себя вправе быть в высшей степени бесцеремонным.
— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не
много прошу, другой бы, кроме того, попросил еще услуг… знаете
каких… в которых ни одна хорошенькая женщина не отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот
каких… Хе-хе-хе! Vous êtes belle, vous! [Вы же красивая женщина! (франц.)]
Твердо верю, что сим изложением вы действительно могли во
многом „перевоспитать себя“,
как выразились сами.
И поверьте, что истинных либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так
много,
как это нам вдруг показалось.