Неточные совпадения
К
делу; хотя ничего нет мудренее,
как приступить к какому-нибудь
делу, — может быть, даже и ко всякому
делу.
Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первый
день поступления в школу (в
какую бы то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются
как с лакеем.
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно
как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом
деле не сродни.
Другое
дело, когда вышел из дворни: тут уж его не иначе поминали
как какого-нибудь святого и много претерпевшего.
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом,
какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Но мать, сестра, Татьяна Павловна и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед тем умершего начальника отделения и с тем вместе заправлявшего
делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели перед ним,
как перед фетишем.
Об месте этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется, в самый первый
день,
как я приехал.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь,
как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время,
как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала,
как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый
день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
[Кстати! (франц.)] — мгновенно изменилось все лицо его, —
как раз Александра Петровна, — третьего
дня, хе-хе!
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то,
как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том,
как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься
делом, а когда
дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
Вот
как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на
деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и
делах моих; дай-то Бог!
Я застал уже
дело почти в половине;
как вошел — протеснился к самому столу.
Надо разрешить, принадлежит ли этот феномен клинике,
как единичный случай, или есть свойство, которое может нормально повторяться в других; это интересно в видах уже общего
дела.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того,
как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
В самом
деле, чего же я боялся и что могли они мне сделать
какой бы там ни было диалектикой?
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы,
как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что
дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать,
дело совести…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду и тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде
как ни в чем не бывало.
—
Какой вы час во
дню больше любите? — спросил он, очевидно меня не слушая.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в
каком случае не оставлю —
как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда
как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое
дело и что если б у меня было три жизни, то и тогда бы мне было их мало.
То, что я бросил мою идею и затянулся в
дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь,
как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость.
Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о том,
как я буду обращаться с людьми, — у меня всегда выходило очень умно; чуть же на
деле — всегда очень глупо.
Но, взамен того, мне известно
как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время,
как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Какое мне
дело, что меня толкают на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб меня не раздавили извозчики.
В этих забавах прошло
дней восемь; не понимаю,
как могло это мне понравиться; да и не нравилось же, а так.
Я особенно оценил их деликатность в том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к
делу так же серьезно,
как и следовало.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать и
как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и
делу конец.
— Мама, а не помните ли вы,
как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом
деле когда-нибудь, или мне только
как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть
дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться,
как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к
какому.
— Так
какое же ты право имеешь вмешиваться в
дела его? Это во-первых. А во-вторых, что ты этим хочешь доказать?
Веселый господин кричал и острил, но
дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять,
как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Это была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротив, расстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде
как у старых
дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам.
В последние самые
дни и он стал замечать, что у них действительно что-то неладно, но таких сцен,
как сегодня, не было.
А что, если и в самом
деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием,
как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и
как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
На третий
день легче ей стало, молчит,
как будто успокоилась.
—
Как не знать. Крафт третьего
дня для того и повел меня к себе… от тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина,
как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня
как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные
дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем,
как и сегодня… добры и прекрасны,
как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
— Ах,
как жаль!
Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах,
как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах,
как я боюсь смерти, и
как это грешно! Не люблю я темноты, то ли
дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
Есть, впрочем, и беспорядки: пятнадцатое ноября, и уже три
дня как стала зима, а шуба у меня старая, енотовая, версиловский обносок: продать — стоит рублей двадцать пять.
Когда я вошел в мою крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три
дня, но у меня
как бы заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь
как я хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но хоть я и ждал его все эти три
дня и представлял себе почти беспрерывно,
как он войдет, а все-таки никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о чем мы с ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
— Я вас ждал все эти три
дня, — вырвалось у меня внезапно,
как бы само собой; я задыхался.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже
как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из
дела; но любить жизнь такому,
как я, — подло.