Неточные совпадения
Сведения об этой, столь рано его оставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются в моих материалах; да и много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло, до того он был
всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами, на поражающее
как бы смирение его передо мною.
И он прав: ничего нет глупее,
как называться Долгоруким, не будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь?
всегда отвечал...
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор,
как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая
всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда
как до седьмого класса
всегда был из первых, а случилось это вследствие той же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь,
как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время,
как я поступил, но, кажется, и
всегда во всю дружбу.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я
всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин!
Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о том,
как я буду обращаться с людьми, — у меня
всегда выходило очень умно; чуть же на деле —
всегда очень глупо.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя
как на первом месте,
всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Я
всегда удивлялся,
как мог согласиться Джемс Ротшильд стать бароном!
Ты
всегда закрываешься, тогда
как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем в глаза с полною невинностью.
Их казенную квартиру до мелочи помню, и всех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь постарели, и полный дом, и самого Андроникова,
как он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам из города в кульках привозил, а за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам суп разливал, и
всегда мы всем столом над этим смеялись, и он первый.
— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною друг моего детства, Татьяна Павловна, которая
всегда являлась в моей жизни внезапно,
как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский дом, в пышную квартиру.
Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что она никогда не верила в мою гуманность, а потому
всегда трепетала; но, трепеща, в то же время не поддалась ни на
какую культуру.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти
всегда в двенадцатом. Так
как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Если хотите, тут характернее всего то, что можно сделать логический вывод
какой угодно, но взять и застрелиться вследствие вывода — это, конечно, не
всегда бывает.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина,
как и
всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня
как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем
всегда чисты сердцем,
как и сегодня… добры и прекрасны,
как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся,
как и
всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только
как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз
как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту
всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем
всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня к нему все больше и больше.
— Право, не знаю,
как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это
всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне
всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком,
как будто его и не было вовсе.
И я опять заговорил. Я весь
как бы летел. Меня
как бы что-то толкало. Я никогда, никогда так не говорил с нею, а
всегда робел. Я и теперь робел ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.
— Я
всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит
всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить
всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю,
как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться
как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
— Милый… будь
всегда так же чист душой,
как теперь.
Я
всегда,
всегда имел это намерение,
всегда; я удивляюсь только,
как я об этом никогда не думал.
Он вынул платок,
как бы опять собираясь заплакать. Он был сильно потрясен и, кажется, в одном из самых своих дурных «состояний», в
каких я мог его запомнить за все время нашего знакомства. Обыкновенно и даже почти
всегда он бывал несравненно свежее и бодрее.
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый поверит, что я украл! „Идея“?
Какая „идея“? Что теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я буду идти, и
всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он начал с того „свою идею“, что украл деньги с рулетки…»
Точно они все в науке, вчера только и вдруг, узнали что-то особенное, тогда
как вчера ничего особенного не случилось; но такова
всегда «средина» и «улица».
Чаще всего в смехе людей обнаруживается нечто пошлое, нечто
как бы унижающее смеющегося, хотя сам смеющийся почти
всегда ничего не знает о впечатлении, которое производит.
Для меня ли собственно заходила эта «добрая женщина»,
как выражалась
всегда о ней мама, или просто посещала маму, по заведенному прежде порядку, — я не спросил.
— Я его очень люблю, — начал он мне с таким откровенным видом,
как будто
всегда со мной об этом говорил.
— Друг мой, это — вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами,
как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце мое решало
всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе
всегда другую картину…
Я не про веру мою говорю: вера моя невелика, я — деист, философский деист,
как вся наша тысяча, так я полагаю, но… но замечательно, что я
всегда кончал картинку мою видением,
как у Гейне, «Христа на Балтийском море».
Она и
всегда была со мной стыдлива до дикости, но то худо, что в стыдливости этой
всегда проскакивал
как бы какой-то испуг.
И, знаешь, ведь она не
всегда была такая пугливая и дикая,
как теперь; и теперь случается, что вдруг развеселится и похорошеет,
как двадцатилетняя; а тогда, смолоду, она очень иногда любила поболтать и посмеяться, конечно, в своей компании — с девушками, с приживалками; и
как вздрагивала она, когда я внезапно заставал ее иногда смеющеюся,
как быстро краснела и пугливо смотрела на меня!
Главное, я наконец постиг этого человека, и даже мне было отчасти жаль и
как бы досадно, что все это оказалось так просто: этого человека я
всегда ставил в сердце моем на чрезвычайную высоту, в облака, и непременно одевал его судьбу во что-то таинственное, так что естественно до сих пор желал, чтобы ларчик открывался похитрее.
— Покойник. Оставим. Вы знаете, что не вполне верующий человек во все эти чудеса
всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучше буду про букет:
как я его донес — не понимаю. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой.
— Я воображаю вас, когда я один,
всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю. Я ухожу в трущобы и берлоги, и,
как контраст, вы сейчас являетесь предо мною. Но вы
всегда смеетесь надо мною,
как и теперь… — он проговорил это
как бы вне себя.
— И чудесно! «Будем пить и наслаждаться…» или
как это там, есть такие стихи. Анна Андреевна, дайте ему чаю, il prend toujours par les sentiments… [Он
всегда берет чувствами… (франц.)] дайте нам чаю, милая.
После обеда, конечно, отяжелел, и ему захотелось спать, а так
как он
всегда спал после обеда, то Анна Андреевна и приготовила ему постель.
— Oui, прийти. Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; «
как невзначай и
как проворно!» Я
всегда предрекал ему, что он этим самым кончит. Друг мой, постой…
Но опять-таки повторю: та сцена у мамы, тот расколотый образ хоть бесспорно произошли под влиянием настоящего двойника, но мне
всегда с тех пор мерещилось, что отчасти тут и некоторая злорадная аллегория, некоторая
как бы ненависть к ожиданиям этих женщин, некоторая злоба к их правам и к их суду, и вот он, пополам с двойником, и разбил этот образ!
И таких,
как вы, юношей немало, и способности их действительно
всегда угрожают развиться к худшему — или в молчалинское подобострастие, или в затаенное желание беспорядка.