Неточные совпадения
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил
бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня
ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который
бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
— Я
бы должен
был спросить двадцать пять рублей; но так
как тут все-таки риск, что вы отступитесь,
то я спросил только десять для верности. Не спущу
ни копейки.
Минута для меня роковая. Во что
бы ни стало надо
было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в
том, чтоб порвать, если к
тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я
ни в
каком случае не оставлю —
как бы ни обернулось дело.
Между
тем есть, может
быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но у которых (
как ни бьются они) нет
ни трех,
ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно
бы хотелось иметь их.
И хоть вы, конечно, может
быть, и не пошли
бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все
бы сделал вызов,
как бы вы там
ни приняли и что
бы вы там
ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь
тех же целей.
— Если б я зараньше сказал,
то мы
бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой
бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это
есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в
том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается,
как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
К
тому же сознание, что у меня, во мне,
как бы я
ни казался смешон и унижен, лежит
то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я
бы, может
быть, убил себя еще ребенком.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых
ни тот,
ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о
том,
как они рубят, о
том,
как хорошо
было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую
тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.
У всякого человека, кто
бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть,
как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное,
будет ли
то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе,
то все, что
было наружу,
была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
Я просто понял, что выздороветь надо во что
бы ни стало и
как можно скорее, чтобы
как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто
бы он
ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода,
то есть до выздоровления.
Версилов
как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу,
то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно
был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять,
как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею
быть, когда надо, и уступчивым и широким.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении,
как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для
того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так,
то зачем
бы и вам знать мои секреты? Пусть
бы и вам все равно, куда
бы я
ни пошел! Не так ли?
Я сидел
как ошалелый.
Ни с кем другим никогда я
бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К
тому же Ламберт
был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя
было.
Но если я и вымолвил это,
то смотрел я с любовью. Говорили мы
как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между
тем уже все
было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что
бы я
ни услышал от него теперь — результат уже
был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Напротив, его исповедь
была «трогательна»,
как бы ни смеялись надо мной за это выражение, и если мелькало иногда циническое или даже что-то
как будто смешное,
то я
был слишком широк, чтоб не понять и не допустить реализма — не марая, впрочем, идеала.
Клянусь, что
ни одного стула,
ни одного дивана не обил
бы я себе бархатом и
ел бы, имея сто миллионов,
ту же тарелку супу с говядиной,
как и теперь!
— Никогда, никогда не смеялась я над вами! — воскликнула она проникнутым голосом и
как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. — Если я пришла,
то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам
ни за что не
было обидно, — прибавила она вдруг. — Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, — прибавила она торопливо.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он
как бы вне себя. — Это в самом деле, должно
быть,
то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где
бы вы
ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно
ни об чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую,
как вы…
Я прибежал к Ламберту. О,
как ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в
тот вечер и во всю
ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут
было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен
был заблудиться. Правда, тут
было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем?
Тем более что я не уверен…
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Хотя
бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С
тех пор
как все, что у крестьян
ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
Стародум.
Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что,
как бы он знатен
ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который
бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному
было хорошо, который
бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась
бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего желать, а лишь
есть чего бояться?
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так
как не
было той силы в природе, которая могла
бы убедить прохвоста в неведении чего
бы то ни было,
то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Услышав требование явиться, она
как бы изумилась, но так
как, в сущности, ей
было все равно,"кто
ни поп —
тот батька",
то после минутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за посланным.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь
есть горчицу, —
как бы на будущее время еще
какую ни на
есть мерзость
есть не заставили; не станут —
как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и
ту и другую сторону.