Неточные совпадения
Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первый день поступления в школу (в
какую бы то
ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются
как с лакеем.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил
бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня
ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который
бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и
ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «
Какая она?» — я
бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
— Я
бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так
как тут все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности. Не спущу
ни копейки.
В самом деле, чего же я боялся и что могли они мне сделать
какой бы там
ни было диалектикой?
Между тем есть, может быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но у которых (
как ни бьются они) нет
ни трех,
ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно
бы хотелось иметь их.
Я это прямо говорю,
как бы вы
ни удивлялись.
И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли
бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все
бы сделал вызов,
как бы вы там
ни приняли и что
бы вы там
ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь
как я хотел того, потому что
ни за что на свете не пошел
бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Я поднял голову:
ни насмешки,
ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» —
как бы говорило все ее лицо.
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего
бы ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по
каким бы то
ни было соображениям?
— Если б я зараньше сказал, то мы
бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой
бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается,
как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было
бы объяснять, что я решительно не создан для
какого бы то
ни было общества.
К тому же сознание, что у меня, во мне,
как бы я
ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я
бы, может быть, убил себя еще ребенком.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых
ни тот,
ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том,
как они рубят, о том,
как хорошо было
бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.
У всякого человека, кто
бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть,
как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Я описываю и хочу описать других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать,
как бы я
ни желал того.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
Я просто понял, что выздороветь надо во что
бы ни стало и
как можно скорее, чтобы
как можно скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто
бы он
ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.
Версилов
как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять,
как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает,
какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся
как бы в тысячу раз, ибо
ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь.
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что
бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до
какой именно степени я ему проврался? — то
ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении,
как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем
бы и вам знать мои секреты? Пусть
бы и вам все равно, куда
бы я
ни пошел! Не так ли?
Выходка Анны Андреевны показалась мне слишком уж решительною, даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать ей, она,
как бы не веря мне
ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту.
— Сам знаешь — чем. Ты без меня
как духгак и наверно будешь глуп, а я
бы тебе дал тридцать тысяч, и мы
бы взяли пополам, и ты сам знаешь —
как. Ну кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет —
ни имени,
ни фамилии, а тут сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь
как начать карьеру!
Я сидел
как ошалелый.
Ни с кем другим никогда я
бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, —
как хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я
бы ни за что не унизился.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню,
как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем,
как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда
как это было
бы верх нелепости; и я знаю, что она
ни за что
бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью. Говорили мы
как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что
бы я
ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Клянусь, что
ни одного стула,
ни одного дивана не обил
бы я себе бархатом и ел
бы, имея сто миллионов, ту же тарелку супу с говядиной,
как и теперь!
— Однако, однако… однако догони-ка его! — закричала вдруг изо всей силы Татьяна Павловна,
как бы опомнившись. — Ступай… ступай… догони, не отставай от него
ни шагу, ступай, ступай! — отдергивала она меня изо всех сил от мамы, — ах, да побегу же я сама!
— Никогда, никогда не смеялась я над вами! — воскликнула она проникнутым голосом и
как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. — Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам
ни за что не было обидно, — прибавила она вдруг. — Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, — прибавила она торопливо.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он
как бы вне себя. — Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где
бы вы
ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно
ни об чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую,
как вы…
Я прибежал к Ламберту. О,
как ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…
— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой
бы, кроме того, попросил еще услуг… знаете
каких… в которых
ни одна хорошенькая женщина не отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот
каких… Хе-хе-хе! Vous êtes belle, vous! [Вы же красивая женщина! (франц.)]