Неточные совпадения
Старинный Калеб умрет скорее,
как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает,
как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что
ни положит на тарелку.
«Хоть
бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены,
как ни вертись. И так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Ты, может быть, думаешь, глядя,
как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу
как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели
ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром.
Другой жизни и не хотели и не любили
бы они. Им
бы жаль было, если б обстоятельства внесли перемены в их быт,
какие бы то
ни были. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.
— Вот, вот этак же,
ни дать
ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь,
как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот
как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив
ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров,
какая бы поэзия
ни пылала в них».
—
Как не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал
бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы,
ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось
бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
Как бы то
ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»
«Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако
как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой
ни за что не сказал
бы, увидя во второй, в третий раз женщину; да никто и не почувствовал
бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
Она
ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой
бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно,
как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
Он не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт — знать и уметь,
как и что делать,
какое бы событие
ни явилось.
—
Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть
ни одного изгиба в сердце, где
бы не читал глаз друга». Чьи это слова?
Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала
ни к
какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог
бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношенно.
—
Какая тишина у вас здесь! — сказал Обломов. — Если б не лаяла собака, так можно
бы подумать, что нет
ни одной живой души.
— Ты засыпал
бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь,
какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали
бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать
ни о чем; ложились
бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались
бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда на него,
как ни на кого не глядела, а разве глядела
бы так только на мать, если б у ней была мать.
Ни внезапной краски,
ни радости до испуга,
ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут,
как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «
Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось
бы!
Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше
бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.
Халат на Обломове истаскался, и
как ни заботливо зашивались дыры на нем, но он расползается везде и не по швам: давно
бы надо новый. Одеяло на постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова
бы она
ни была, смотреть на нее не
как на тяжкое иго, крест, а только
как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Вот
какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и воспитан он был не
как гладиатор для арены, а
как мирный зритель боя; не вынести
бы его робкой и ленивой душе
ни тревог счастья,
ни ударов жизни — следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться — нечего.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было
бы не слушать ее вовсе. Экая досада!
как нарочно,
ни души!
как будто
бы вымерло все.
— // Думал он сам, на Аришу-то глядя: // «Только
бы ноги Господь воротил!» //
Как ни просил за племянника дядя, // Барин соперника в рекруты сбыл.
— Певец Ново-Архангельской, // Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти его в Италию // Сулились, да уехали… // А он
бы рад-радехонек — //
Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, // Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто женщина), // Кому здесь дело есть? // Да у него
ни спереди, //
Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»
Г-жа Простакова. Хотя
бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор
как все, что у крестьян
ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
Стародум.
Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что,
как бы он знатен
ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который
бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который
бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась
бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?