Неточные совпадения
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя
идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и
целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я повторяю: моя
идея — это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую
цели — об этом будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей
цели обеспечено математически.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не
идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения
цели.
Результат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей
цели, а в этом, повторяю, вся «моя
идея»; дальнейшее — все пустяки.
Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в
целях моей «
идеи», ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся
цель моей «
идеи» — уединение.
О, мы тогда все кипели ревностью делать добро, служить гражданским
целям, высшей
идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере некоторые из нас…
Действительно, Васин, при всем своем уме, может быть, ничего не смыслил в женщинах, так что
целый цикл
идей и явлений оставался ему неизвестен.
А между тем твердо говорю, что
целый цикл
идей и заключений был для меня тогда уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
Неточные совпадения
Страсти не что иное, как
идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает
целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
— Правильная оценка. Прекрасная
идея. Моя
идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя как некое единое
целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую
идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для
цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся
цель моя, задача,
идея — красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на
целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с
идеей обогатить память свою не одним фактом?