Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не
будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь? всегда
отвечал...
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти никогда и не говорили о генеральше, то
есть как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он не
будет мне
отвечать, если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
— Ничего этого я не заметил, вот уж месяц с ним живу, —
отвечал я, вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно
было досадно, что он не оправился и мямлил так бессвязно.
— Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие тяжело, —
ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я
был в восхищении от его идеи.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как
ответить на вопрос: «Зачем непременно надо
быть благородным?» Видите ли-с,
есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то
есть убежденные, что их подлость
есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся, то
есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
Скажите, что я
отвечу этому чистокровному подлецу на вопрос: «Почему он непременно должен
быть благородным?» И особенно теперь, в наше время, которое вы так переделали.
— Я слышал что-то и об этом, но не знаю, насколько это могло бы
быть верно, — по-прежнему спокойно и ровно
ответил он.
Сделаю предисловие: читатель, может
быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель?
Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно,
буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего
будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно
ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— Друг мой, если хочешь, никогда не
была, —
ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то
есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не
была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Ты думаешь? —
ответил он кротко, — ты очень мнителен; впрочем, если я и засмеюсь, то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобой одним,
будь покоен.
Должно
быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не
ответила и молча прошла в свою кухню.
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира
была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не
ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
То
есть не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если и принимаю, —
отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог
быть моим отцом»…
— Да, я знаю камень, —
ответил я поскорее, опускаясь на стул рядом с ними. Они сидели у стола. Вся комната
была ровно в две сажени в квадрате. Я тяжело перевел дыхание.
Я хотел
было что-то
ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
Он всегда
отвечал мне с готовностью и прямодушно, но в конце концов всегда сводил на самые общие афоризмы, так что, в сущности, ничего нельзя
было вытянуть.
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману
было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он
отвечал самым глупым образом, как маленькому: «Надо веровать в Бога, мой милый».
— Право, не знаю, как вам
ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею
ответить, то это
будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда
было то, из чего истекала живая жизнь, то
есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Я вас помню, но вы
были тогда, кажется, в военном, — ласково
ответил Нащокин.
Кто не поверит, тому я
отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я
был твердо уверен, что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением
ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это
было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Да,
была, — как-то коротко
ответила она, не подымая головы. — Да ведь ты, кажется, каждый день ходишь к больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может
быть.
—
Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, —
ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, — он стар, конечно, но жениться может, по всем законам и обычаям, а она — тут опять-таки дело чужой совести, то, что уже я тебе повторял, мой друг.
Я мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать себя каким-нибудь жестом. Тотчас, впрочем,
ответил, что вовсе там незнаком, а если
был, то всего один раз случайно.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может
быть, и тут кое-что известно. Я не
ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Барон Бьоринг просил меня и поручил мне особенно привести в ясность, собственно, лишь то, что тут до одного лишь его касается, то
есть ваше дерзкое сообщение этой «копии», а потом вашу приписку, что «вы готовы
отвечать за это чем и как угодно».
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы
отвечать чем и как угодно». Но это слишком
будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то
есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то
буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна
отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно
была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
В то утро, то
есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не
отвечает.
— Самоубийство
есть самый великий грех человеческий, —
ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва
будет о нем.
— С удовольствием, —
ответил я Тришатову. Мы чокнулись и
выпили.
— Не то что смерть этого старика, —
ответил он, — не одна смерть;
есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, — продолжал я свое, в свою очередь не
отвечая ей на вопрос, потому что
был вне себя, — смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера
был в полном, в полнейшем воскресении!
— Нет, это я
был причиною, —
ответил он, — а вы только без вины виноваты.
— Он не должен вас беспокоить совсем, —
ответила она с некоторою поспешностью. — Я выхожу за него потому только, что мне за ним
будет всего спокойнее. Вся душа моя останется при мне.
— Разве что не так? — пробормотал он. — Я вот ждал вас спросить, — прибавил он, видя, что я не
отвечаю, — не прикажете ли растворить вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало
быть, с помещением князя.
Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не
ответил и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел за стол и даже нарочно заговорил о другом, о каких-то глупостях, начал смеяться и острить… Старик
был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие, хотя и восторженное, видимо
было какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это
было ясно с первого взгляда.