Неточные совпадения
Да, действительно, я
еще не смыслю, хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что он сам не смыслит, и докажу ему это.
Мало того,
еще в Москве, может быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды
да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких
еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну.
Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали
еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала,
да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока
еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Была, была, сейчас была,
да он застрелился! Вчера
еще вечером.
—
Да,
да, вспомни и об этом! — улыбнулась она
еще раз на прощанье и сошла вниз.
Да и время было: восьми часов
еще не было.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что
еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили…
да и опоздал же я с вами!
—
Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил,
еще раньше встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
— Все знаешь? Ну
да,
еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и мама — у вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не глаза, я вру… Я дурен во многом, Лиза.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня.
Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда
еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга,
да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился.
Да знаешь ли, кто
еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то все
еще боюсь начинать;
да и выговор у меня, должно быть, далеко не парижский.
И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми минутами!), от которого содрогалась душа моя, — это-то сознание — поверят ли? — пьянило меня
еще более: «А что ж, падать так падать;
да не упаду же, выеду!
Да, в Москве; мы об вас
еще там говорили с Марьей Ивановной и представляли вас, какая вы должны быть…
—
Да,
да, я был недостоин! — вскричал я пораженный. — О, вы
еще не знаете всех бездн моего падения!
Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен;
да и ничего мне это не стоило, потому что я все
еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии.
— И только обманули меня тогда и
еще пуще замутили чистый источник в душе моей!
Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
—
Да? Представь же себе, она мне эту самую «новость» сообщила
еще давеча, раньше полудня, то есть гораздо раньше, чем ты мог удивить ее.
Да и как могло быть иначе; я жаждал говорить
еще давеча.
Да и куда придешь —
еще тошней.
Но мне было все равно, и если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых,
да так и хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его
еще давеча отпустил домой.
— Так ты вот как! — стала она передо мной, вся изогнувшись вперед. — Ах ты, пащенок! Что ты это наделал? Аль
еще не знаешь? Кофей пьет! Ах ты, болтушка, ах ты, мельница, ах ты, любовник из бумажки…
да таких розгами секут, розгами, розгами!
—
Да что с ним? — оглядела она меня пристально. — На, выпей стакан, выпей воду, выпей! Говори, что ты
еще там накуролесил?
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности
да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты
еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет!
Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
От холода
еще сильнее будут гореть, стоит только рукой достать одно березовое полено…
да и незачем совсем доставать полено: можно прямо, сидя на стене, содрать рукой с березового полена бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова — вот и пожар.
— Болен, друг, ногами пуще; до порога
еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала.
Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь,
да при таком великом вашем уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть
еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
И оставил по себе вдову
еще молодую,
да с ней вместе и пятерых детей.
А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице,
еще к девице, лет десять перед тем подсылал и большим капиталом жертвовал (красива уж очень была), забывая, что грех сей все едино что храм Божий разорить;
да ничего тогда не успел.
Когда на коленки их у паперти ставила, все
еще в башмачонках были, каких ни есть,
да в салопчиках, все как ни есть, а купецкие дети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит, известно.
Ну и что же,
да будет благословенно имя Господне; только на вас
еще на всех наглядеться хочется.
—
Да, вот тоже есть
еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мы оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей… только, видишь ли, чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.
— Эвона!
Да она сама пойдет: это — не ты, а она сама испугается и пойдет. А пойдет она
еще потому, что тебя любит, — спохватился Ламберт.
— Ну вот
еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось.
Да? Ведь
да?
— Нет, говорите, — вскричал я, — я вижу на вашем лице опять искренность… Что же, Европа воскресила ли вас тогда?
Да и что такое ваша «дворянская тоска»? Простите, голубчик, я
еще не понимаю.
— Нет
еще, нет, и это все равно. Приходи завтра, приходи раньше…
Да вот что
еще: брось Ламберта совсем, а «документ» разорви, и скорей. Прощай!
Но так как она не уходила и все стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем и бумаг,
да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел
еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
—
Да что с вами со всеми? — крикнул я наконец, почти совсем озверев, — вам-то
еще чего?
— А наплевать мне на твою дрожь! — воскликнула она. — Какую
еще рассказать хочешь завтра тайну?
Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? — впилась она в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?
— Mais c'est un ours! [
Да это настоящий медведь! (франц.)] — выпорхнула она в коридор, притворяясь испуганною, и вмиг скрылась к хозяйке. Петр Ипполитович, все
еще со свечой в руках, подошел ко мне с строгим видом...
— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу
еще лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня,
да и ко мне не ходите; у нас контракт.
Версилова в церкви на похоронах не было,
да, кажется, по их виду, можно было
еще до выноса заключить, что в церковь его и не ждали.
Во-первых, мне стало ясно, как дважды два, что из старика, даже почти
еще бодрого и все-таки хоть сколько-нибудь разумного и хоть с каким-нибудь
да характером, они, за это время, пока мы с ним не виделись, сделали какую-то мумию, какого-то совершенного ребенка, пугливого и недоверчивого.
—
Да нельзя, нельзя, дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. — Э-эх, кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь — восьмой, и она
еще давеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.
—
Да что тут
еще! — завопила Татьяна Павловна. — Где ж твоя записка?
Да, Аркадий Макарович, вы — член случайного семейства, в противоположность
еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество.
Работа неблагодарная и без красивых форм.
Да и типы эти, во всяком случае, —
еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.