Неточные совпадения
Уж одни размеры,
в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, — это тотчас же бросить, если достигнута
цель.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни
в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как
в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и
в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и
целей моих, определившаяся еще
в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг
в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день
в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
История эта, несмотря на все старания мои, оставалась для меня
в главнейшем невыясненною, несмотря на
целый месяц жизни моей
в Петербурге.
Это была
целая орава «мыслей» князя, которые он готовился подать
в комитет акционеров.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я
в восхищении.
В другое время мы бы тотчас же пустились
в философские размышления на эту тему, на
целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
— Cher, cher enfant! — восклицал он,
целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска
в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне
в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит
целый дровяной двор, сложит
в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
Он тотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом
в зеркало, остановился и
целую минуту пристально рассматривал свое лицо.
Разумеется,
в семействе начался
целый ад.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо
в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и,
в заключение, что она и
в Москву ездила единственно с этою же
целью и умоляла там Марью Ивановну поискать
в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Бедная рассказывала иногда с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда
целые полгода, одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно
в лесу, а под конец и без денег.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины
в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже
в совершенно другой форме, но с
целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить
в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения
цели.
Результат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей
цели, а
в этом, повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее — все пустяки.
В выигрыше — независимость, спокойствие духа, ясность
цели.
Все слилось
в одну
цель. Они, впрочем, и прежде были не так уж очень глупы, хотя их была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.
В этом же кабинете, на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и спать; он ненавидел этот свой кабинет и, кажется, ничего
в нем не делал, а предпочитал сидеть праздно
в гостиной по
целым часам.
Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные; когда он снял
в дверях шляпу —
целый пук его густейших, но с сильной проседью волос так и прянул на его голове.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца
в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только
в одном мгновении, когда меня
в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и
поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна
в окно…
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые
цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем,
в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все
в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
Разъясни мне тоже, кстати, друг мой: ты для чего это и с какою бы
целью распространял и
в школе, и
в гимназии, и во всю жизнь свою, и даже первому встречному, как я слышал, о своей незаконнорожденности?
Я припоминаю слово
в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а наверно имея другие
цели.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя
в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло
в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою
целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же
в вас и сейчас вас
целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала,
в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень… Нет, тут
целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.
Действительно, Васин, при всем своем уме, может быть, ничего не смыслил
в женщинах, так что
целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что
в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и
целую, Васин!
Я за то, что третьего дня вас расхвалил
в глаза (а расхвалил только за то, что меня унизили и придавили), я за то вас
целых два дня ненавидел!
— У Столбеевой. Когда мы
в Луге жили, я у ней по
целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому почти там не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
— Ее квартира, вся квартира ее уже
целый год. Князь только что приехал, у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня
в Петербурге.
Я довел ее почти вплоть до дому и дал ей мой адрес. Прощаясь, я
поцеловал ее
в первый раз еще
в жизни…
Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял его,
поцеловал: «Да откуда ты был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом
в столицу фруктом приходим торговать-с».
— Милый ты мой, он меня
целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт
в яму…
Желание соврать, с
целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и
в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою невоздержанностью сердец наших.
— Ну вот нежности, — пробормотал князь, смущенно улыбаясь, но нагнулся и
поцеловал меня. Я вздрогнул:
в лице его
в миг
поцелуя я решительно прочел отвращение.
И точно слезы задрожали вдруг
в ее голосе. Мне стало ужасно стыдно: я взял ее руку и крепко
поцеловал.
Я здесь до вашего приезда глядел
целый месяц на ваш портрет у вашего отца
в кабинете и ничего не угадал.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас
в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и
целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
— Да неужто ты никогда меня не
поцелуешь задушевно, по-детски, как сын отца? — проговорил он мне с странною дрожью
в голосе. Я горячо
поцеловал его.
Никогда
в жизни я еще не
целовал его, никогда бы я не мог вообразить, что он сам захочет.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал
целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот
в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Маленький ребенок, значит, жил еще тогда
в душе моей на
целую половину.
Замечу здесь лишь для себя: были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли
целой толпой приходили мне
в голову, и я даже был ими очень доволен.
Он ко мне повадился, я с ним не церемонился, он просиживал у меня
в углу молча по
целым дням, но с достоинством, хотя не мешал мне вовсе.
Мне случается
целые часы проводить иногда, сидя молча,
в игорных расчетах
в уме и
в мечтах о том, как это все идет, как я ставлю и беру.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг
цели: по неуловимому и мгновенному движению
в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
В эту минуту вдруг показалась
в дверях Катерина Николаевна. Она была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к отцу
поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с
целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут
в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
«Теперь уже никакое действие, казалось мне
в ту минуту, не может иметь никакой
цели».
А между тем твердо говорю, что
целый цикл идей и заключений был для меня тогда уже невозможен; я даже и
в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».