Неточные совпадения
Если она вовсе не была так хороша собой, то чем мог
в ней прельститься такой человек, как
тогдашний Версилов?
Все это, конечно, я наговорил
в какую-то как бы похвалу моей матери, а между тем уже заявил, что о ней,
тогдашней, не знал вовсе.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне
тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую
в сердце, а главное — мое
тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Хоть я и выписываю этот разговор несколько
в юморе и с
тогдашнею характерностью, но мысли эти и теперь мои.
Вот как бы я перевел
тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь,
в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем
в словах и делах моих; дай-то Бог!
Я описываю
тогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло
в голову тогда, когда я сидел
в трактире под соловьем и когда порешил
в тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее
в ее
тогдашней форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а это уже новая трудность.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти
тогдашние несколько дней
в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда
в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись
в ту первоначальную,
тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все
в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
Я вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту
тогдашнюю минуту, и совершенно не
в силах даже и теперь объяснить, каким образом случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился
в спальне Татьяны Павловны.
Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов, сам,
в первый раз после
тогдашней ссоры, и потом приходил много раз.
Он пришел ко мне
в первый раз на третий день после нашего
тогдашнего разрыва.
Фраза была ужасно значительна. Я осекся на месте. О, разумеется, припоминая все
тогдашнее, парадоксальное и бесшабашное настроение мое, я конечно бы вывернулся каким-нибудь «благороднейшим» порывом, или трескучим словечком, или чем-нибудь, но вдруг я заметил
в нахмуренном лице Лизы какое-то злобное, обвиняющее выражение, несправедливое выражение, почти насмешку, и точно бес меня дернул.
— Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть
в карман и держа
в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю
в эту минуту всего себя
тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
Скажу лишь одно: вряд ли я могу сказать про себя
тогдашнего, что был
в здравом рассудке.
Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и
в болезни и
в первые дни выздоровления о моей с ним встрече
в тогдашнюю ночь.
В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я
в первый раз узнал от него об их общем
тогдашнем соглашении насчет мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего,
в те полтора часа, которые я просидел тогда
в углу на кровати, локтями
в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать
тогдашнее чувство мое по имени!
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот
тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция
тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я должен был привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить, как не это? Разве
в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина
в вине (лат.).]
Я никогда не забуду моих
тогдашних первых мгновений
в Европе.
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии о Бьоринге и отсылка оскорбительного
тогдашнего письма; именно эта крайность и могла служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены
в чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть почти как
в болезни, думал я, и он именно должен был прийти к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой
тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом
в окончательный букет, где и нашла свое место,
в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять
в их словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Да и сам Версилов
в сцене у мамы разъяснил нам это
тогдашнее «раздвоение» его чувств и воли с страшною искренностью.
Уцелеют по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться
в душе иного подростка
тогдашнего смутного времени, — дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…»