Неточные совпадения
Проснувшись
в то утро и одеваясь у себя наверху
в каморке, я почувствовал, что у меня забилось
сердце, и хоть я плевался, но, входя
в дом князя, я снова почувствовал то же волнение:
в это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска
в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне
в этот месяц стал как кусок моего собственного
сердца!
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая ни за что расставаться с моим чувством, опровергну
в моем
сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они ни сказали.
Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг
в их робких
сердцах.
В то мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственно разбит,
сердце у меня билось и я несомненно чего-то ждал.
И я не осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития;
в этих
сердцах, может быть, найдется даже больше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья
в нем не видно: прямо видно, что пришел человек от чистого
сердца.
С самого того разу, как ее
в этом подлом доме оскорбили, помутилось у ней
сердце… и ум.
Одно только слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное
сердце» опять
в вашу сторону.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего
сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было
в его
сердце…
— Mon enfant, клянусь тебе, что
в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты
сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Когда я вошел
в мою крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы заволоклись глаза и так стукнуло
сердце, что я даже приостановился
в дверях.
Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и
в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою невоздержанностью
сердец наших.
Второй — весь хандра и проза: «Не дам соврать, где, когда,
в котором году»? — одним словом, человек без
сердца.
А деспотировал я его ужасно, и даже въезжал неоднократно
в нахальство, и даже против
сердца: это все как-то само собою неудержимо делалось, сам себя не мог удержать.
Вот это-то смирение предо мной от такого человека, от такого светского и независимого человека, у которого так много было своего, разом воскрешало
в моем
сердце всю мою нежность к нему и всю мою
в нем уверенность.
Версилов несколько раз намекал ему, что не
в том состоит княжество, и хотел насадить
в его
сердце более высшую мысль; но князь под конец как бы стал обижаться, что его учат.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте,
в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и —
сердце мое еще более повернулось к ней.
— Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен, стоит
в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом.
Сердце мое застучало.
Жало негодования вонзилось
в мое
сердце, и
в один миг я принял огромное решение.
Я пустился домой;
в моей душе был восторг. Все мелькало
в уме, как вихрь, а
сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех
сердце! «Как у них у всех жестко на
сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что
в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на
сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув
в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте
в моем
сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А
в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
— Но я замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное
в его голосе, до
сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже
в списке недавних друзей твоих?
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит
в сторону: «Я завтра
в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно.
Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Но какая же, однако, ненависть
в его
сердце к этой женщине даже доселе!
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль.
Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот
в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое
сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо
в глаза.
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм
сердца и — и, пожалуй, уверенность
в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера,
в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и не тем совсем я был вчера занят!
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и
сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло
в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
А я ничего не знаю, что
в его
сердце…
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не было к ней
в моем
сердце.
О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже проникла
в мое
сердце, совсем напитала его; я хоть и обчищал щеткой Тушара по-прежнему, но уже ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше и больше.
Памятна мне тоже черная крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine
в руках, кокетливо прижимая ее к своему
сердцу.
В самом деле, может быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось
в моем
сердце; ведь не все же я досадовал и злился за то только, что мне не несут бульону.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он.
В ём ума гущина, а
сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
— Напрасно, друг, не молишься; хорошо оно,
сердцу весело, и пред сном, и восстав от сна, и пробудясь
в ночи.
А что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно
сердцу и дивно; и страх сей к веселию
сердца: «Все
в тебе, Господи, и я сам
в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил он умиленно.
Я лежал лицом к стене и вдруг
в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник
в мое
сердце.
Даже самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее на всех нас, эта беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе, — давала отчасти угадывать, что
в тайниках ее
сердца могло сложиться и другое суждение о несчастном ее друге.
Ненависть загорелась
в моем
сердце.
Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем, на вострой соломке спит, а все
в нем
сердце веселое, легкое; и грешит и грубит, а все
сердце легкое.
(Доктор находил
в нем, сверх всего другого, и болезнь
сердца.)
— Да! — вскричал я ему
в ответ, — такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из
сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
Это значит, что все уже давно зародилось и лежало
в развратном
сердце моем,
в желании моем лежало, но
сердце еще стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное сознательно.
Это я люблю
в людях, это я называю умом
сердца; по крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до известной меры.
Меня это сразу заинтересовало, почти удивило, и, признаюсь, без Версилова я бы многое пропустил без внимания и не оценил
в этом старике, оставившем одно из самых прочных и оригинальных воспоминаний
в моем
сердце.
Прежде всего привлекало
в нем, как я уже и заметил выше, его чрезвычайное чистосердечие и отсутствие малейшего самолюбия; предчувствовалось почти безгрешное
сердце.
Ныне не
в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как бы
в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую
в веселии
сердца ощутишь.
«Тут-то
в первый раз проник и
в мое
сердце ужас, после сих странных слов», — припоминала потом.