Неточные совпадения
Я
начинаю, то есть я хотел бы
начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то есть ровно с того дня, когда я
в первый раз встретил…
Я хоть и
начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто я, где был до того, а стало быть, и что могло быть у меня
в голове хоть отчасти
в то утро девятнадцатого сентября, чтоб было понятнее читателю, а может быть, и мне самому.
В какой же форме мог
начать этот «глупый щенок» с моей матерью?
Поясню с самого
начала, что этот князь Сокольский, богач и тайный советник, нисколько не состоял
в родстве с теми московскими князьями Сокольскими (ничтожными бедняками уже несколько поколений сряду), с которыми Версилов вел свою тяжбу.
Но вдруг на него находило — и он вдруг
начинал сомневаться
в бытии Божием и говорил удивительные вещи, явно вызывая меня на ответ.
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не то что
в халате, а так,
в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и
начал смотреть на меня, я — на него.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я
в восхищении.
В другое время мы бы тотчас же пустились
в философские размышления на эту тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я
начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно,
в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с
начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не
в виде разлитого там духа какого-то по творению,
в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и
начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю
в себе самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его
в себе еще очень давно, и именно от угла,
в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
Говоря, он смотрел как-то
в воздух,
начинал фразы и обрывал их. Особенно поражало какое-то уныние
в его голосе.
— Нынешнее время, —
начал он сам, помолчав минуты две и все смотря куда-то
в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
В то время
в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы
начал мечтать о браке.
Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель,
начинаю путаться
в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкивало меня на них.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен, еще с самого
начала,
в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Бесспорно, я ехал
в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал
в первый раз свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от
начала дела на неизвестный срок!
Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как с неба спущенный,
в одной из двух столиц наших (я выбрал для
начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных
в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Это всегда только те говорят, которые никогда никакого опыта ни
в чем не делали, никакой жизни не
начинали и прозябали на готовом.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом,
начинал уже один,
в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли
в рассудочную форму действительности.
— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам
в самом
начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем, не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел бы их
в своем завещании.
— Я просто вам всем хочу рассказать, —
начал я с самым развязнейшим видом, — о том, как один отец
в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением
в чем-то другом: «Не вздумал ли уж
начинать?»
При Татьяне Павловне я вновь
начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили с жаром, что прочти я «Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый мальчик,
в мои лета, прочтет толково, но что эту басню...
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него
в том и главное, чтоб с плеч долой спустить.
Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Когда я ложился
в постель и закрывался одеялом, я тотчас
начинал мечтать об вас, Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю, почему это так делалось.
— Мы все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершенно прожили молча, —
начал он свою болтовню (
в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что было у нас, так и произошло молча.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть,
в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься
в практических случаях?
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и
в моей голове, да еще с самого
начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
А что, если и
в самом деле
начнут за мною бегать…» И вот мне
начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня
в упор.
А я и забыла сказать, что он с самого
начала, как вошел, все ее документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее
в разных предметах экзаменовал…
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но
начинал уже поддаваться, потому,
в сущности, почему же мне было не верить?
Но тогда,
в то утро, я хоть и
начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что это вздор: «Э, тут и без меня „нагорело и накипело“, — повторял я по временам, — э, ничего, пройдет!
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но
в большом обществе как-то все еще боюсь
начинать; да и выговор у меня, должно быть, далеко не парижский.
Читатель, я
начинаю теперь историю моего стыда и позора, и ничто
в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний!
Тут какая-то ошибка
в словах с самого
начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал
в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
По-видимому, что-то
в этом роде было и
в это утро, но я не застал
начала.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я
начну развивать мысль,
в которую верую, и почти всегда так выходит, что
в конце изложения я сам перестаю веровать
в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
— Я к тому нахохлился, —
начал я с дрожью
в голосе, — что, находя
в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может быть,
начал несколько ретроградно, но потом он поправился и…
в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни
в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и
начал рукой ерошить свои волосы, вероятно
в знак независимости.
Напротив, Стебельков выпучил глаза, выгнулся вперед и
начал вслушиваться
в их разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно.
Одно только слово, Анна Андреевна, —
начал я
в волнении, — я не могу не высказать вам сегодня!
— Что вы стену ломать
начнете… — опять улыбнулась она, но уже
в самом деле оробев.
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и
начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не
в свое дело»…
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так нельзя», что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец
начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь
в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что «теперь уж нельзя», что «дело вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда разве…»
Но когда я уже оканчивал, то заметил, что сквозь добрую улыбку его
начало по временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое
в его взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое.
Я тотчас их
начал мирить, сходил к жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему
в одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но с которым жил, однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе с ним над Петром Ипполитовичем.
Меня решительно
начинает коробить, коробить физически, даже
в таких местах, как
в театре, а уж не говорю
в частных домах.
Прибыв один и очутившись
в незнакомой толпе, я сначала пристроился
в уголке стола и
начал ставить мелкими кушами и так просидел часа два, не шевельнувшись.
— Баста! — крикнул я и дрожащими руками
начал загребать и сыпать золото
в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть
в боковой карман. Вдруг пухлая рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я
начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот
в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так
начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо
в глаза.