Неточные совпадения
Письма присылались
в год по два
раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на
другое похожие.
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и
в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне
в пример
других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько
раз, и больно.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий
раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем
другого. На этот
раз пойти решился; это тоже было
в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать
в Америку?
Я, может быть, лично и
других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть,
в десять
раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
—
Друг мой, я готов за это тысячу
раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться
в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков:
в самом деле,
в чем ты, собственно, меня обвиняешь?
В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
—
Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись
в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все
в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной
раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Напротив, мой
друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя
в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь
в настроении
в высшей степени покаянном, и именно теперь,
в эту минуту,
в тысячный
раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее
в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его,
в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось
в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще
раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же
в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и
другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
С одною из таких фантазий и пришел я
в это утро к Звереву — к Звереву, потому что никого
другого не имел
в Петербурге, к кому бы на этот
раз мог обратиться.
Я бросился к двери и отворил;
разом со мной отворилась и
другая дверь
в конце коридора, хозяйкина, как узнал я после, откуда выглянули две любопытные головы.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два
раза в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном доме быть!“ А
другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть
в одном случае святая истина, а
в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как
раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь
в первый
раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было
друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем
друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— Я это знаю от нее же, мой
друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной
раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться
в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но
раз я попробовал на
другой день, тут же
в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
— Но если были допущены
раз, то уже можете прийти и
в другой, так или не так?
Разом вышла и
другая история: пропали деньги
в банке, под носом у Зерщикова, пачка
в четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где они лежали, «сейчас только лежали», и это место оказывалось прямо подле меня, соприкасалось со мной, с тем местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо, значит, ближе ко мне, чем к Афердову.
И вот
раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием
в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и
другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли?
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого
другого счастья.
В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму
в первый
раз в моей жизни.
Мы оба узнали
друг друга тотчас же, хотя видел я его всего только мельком один
раз в моей жизни,
в Москве.
— Мы будем сидеть с Версиловым
в другой комнате (Ламберт, надо достать
другую комнату!) — и, когда вдруг она согласится на все — и на выкуп деньгами, и на
другой выкуп, потому что они все — подлые, тогда мы с Версиловым выйдем и уличим ее
в том, какая она подлая, а Версилов, увидав, какая она мерзкая,
разом вылечится, а ее выгонит пинками.