Неточные совпадения
Ее я, конечно, никогда не видал, да и представить не мог, как буду с ней говорить, и буду ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях), что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший
в моих
глазах Версилова.
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые
глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что
в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
Особенной интеллекцией не могла блистать, но только
в высшем смысле, потому что хитрость была видна по
глазам.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему
в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел
в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал
глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими
глазами, лицо очень открытое, но
в то же время
в нем что-то было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех
в комнате; впрочем, может быть, я теперь все преувеличиваю.
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю
в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед
глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
Кроме
глаз ее нравился мне овал ее продолговатого лица, и, кажется, если б только на капельку были менее широки ее скулы, то не только
в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою.
Сестра была блондинка, светлая блондинка, совсем не
в мать и не
в отца волосами; но
глаза, овал лица были почти как у матери.
— Победа, Татьяна Павловна;
в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди
глаза. Лиза, с работы?
Вы удивительно успели постареть и подурнеть
в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные
глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может быть, очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него
глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно
в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там,
в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с,
глаз на
глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела
в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть
в таком гневном исступлении,
в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые
глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— Дайте ему
в щеку! Дайте ему
в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя
глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Я быстро вышел; они молча проводили меня
глазами, и
в высшей степени удивление было
в их взгляде. Одним словом, я задал загадку…
А что, если и
в самом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно
глаза смотрели на меня
в упор.
Я, и выйдя, оставил ее
в этом удивлении, припомнил я; «
глаза ее, однако, не совсем черные… ресницы лишь очень черны, оттого и
глаза кажутся так темны…»
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро
глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих
глаз… Только теперь
в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Когда я вошел
в мою крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы заволоклись
глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился
в дверях.
Напротив, Стебельков выпучил
глаза, выгнулся вперед и начал вслушиваться
в их разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже вышел
в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так много пропускал мимо
глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
Я смотрел, выпуча
глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло
в его гадком взгляде...
— Если я выражался как-нибудь дурно, — засверкал я
глазами, — то виною тому была монстрюозная клевета на нее, что она — враг Андрею Петровичу; клевета и на него
в том, что будто он любил ее, делал ей предложение и подобные нелепости.
— Что у меня не
глаза, а вместо
глаз два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю
в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?
Я еще не заслужил этого
в ее
глазах.
Уговаривать и исправлять
в таких случаях низко; ты бы потерял
в моих
глазах всякую цену, хотя бы и исправленный…
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по
глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению
в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Удовольствие блеснуло
в его
глазах: я давно уже угадал, что он неравнодушен к Лизе.
— Да ведь меня же опозорили… при ней! при ней! Меня осмеяли
в ее
глазах, а он… толкнул меня! — вскричал я вне себя.
Вдруг Афердов, молча,
в моих
глазах, самым наглым образом, взял и присоединил к своей, лежавшей перед ним куче денег, одну из моих сторублевых.
— Хнычешь, чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! — и он бьет меня, он больно ударяет меня кулаком
в спину,
в бок, все больней и больней, и… и я вдруг открываю
глаза…
Приподымаюсь, смотрю: человек
в богатой медвежьей шубе,
в собольей шапке, с черными
глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска.
— Presente! [Я здесь! (франц.)] — откликнулся из-за ширм дребезжащий женский голос с парижским акцентом, и не более как через две минуты выскочила mademoiselle Alphonsine, наскоро одетая,
в распашонке, только что с постели, — странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица, брюнетка, с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими
глазами и с ввалившимися щеками, — страшно износившееся существо!
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто
в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные
глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Только все их прячут, а этот человек пожелал скорее погубить себя, чем оставаться недостойным
в собственных
глазах своих».
Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои
глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом,
в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
За разговором он не обратил сначала внимания, но машинально, во время речи, несколько раз отклонял
в сторону голову, потому что яркий луч сильно беспокоил и раздражал его больные
глаза.
Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает
в мои
глаза.
Только Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее
в кабинете на ключ от всех
глаз.
— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу
в нем никакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что
в моих
глазах все одинаковы.
— О, конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но
в моих
глазах различий не существует, потому что различия людей до меня не касаются; для меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
Разумеется, все бы это обошлось потом само собой и обвенчалась бы она несомненно и сама без приказаний и колебаний, но
в настоящую минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и так унижена была этою любовью даже
в собственных
глазах своих, что решиться ей было трудно.
— Как! — вскричал он, смотря на меня почти вытаращенными
глазами в упор и скосив все лицо
в какую-то длинную, бессмысленно-вопросительную улыбку. Видно было, что слово «не ревнуйте» почему-то страшно его поразило.
Он осекся и опять уставился
в меня с теми же вытаращенными
глазами и с тою же длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все более и более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг как бы сотрясло меня: я вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне об аресте Васина.
— Нет-с, не с господином Ламбертом, — так и угадал он сразу, точно впрыгнул
в мою душу своими
глазами, — а с ихним братцем, действительным, молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Глаза его смотрели как-то не
в меру пристально и с какой-то совсем даже ненужной и излишней решимостью.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и
в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда,
в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами,
в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из
глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь одна только бодрость; был прилив сил, была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли
в голове.
Его
глаза сверкали — это я ясно помню.
В лице его я не заметил чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь мама, Лиза да Лукерья. Напротив, и это я очень хорошо запомнил,
в лице его поражало какое-то необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.