Неточные совпадения
Я выдумал это уже
в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только
в год раз разговаривал, с серьезным
видом, но несколько смотря
в сторону, сказал мне...
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным
видом, какой только можно иметь
в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской
в лице, несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным»
видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и
в таком только
виде держать их при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен
в кабинет и часто, даже для
виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на
вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что
в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
Но вместо приобретения выдержки я и теперь предпочитаю закупориться еще больше
в угол, хотя бы
в самом мизантропическом
виде: «Пусть я неловок, но — прощайте!» Я это говорю серьезно и навсегда.
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по
виду, спал, и его нарочно разбудили; не то что
в халате, а так,
в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
В первой комнате из прихожей стояла толпа, человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по
виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человек из одетых «чисто».
Я подступил: вещь на
вид изящная, но
в костяной резьбе,
в одном месте, был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по
виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но
в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати,
в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но
в разговор не вступали.
Римляне не прожили и полутора тысяч лет
в живом
виде и обратились тоже
в материал.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины
в чистейшем их
виде, не более; но и при сознательном наживании уже
в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Я уже предупредил, что простейшие идеи понимаются всех труднее; теперь прибавлю, что и излагаются труднее, тем более что я описывал «идею» еще
в прежнем
виде.
Мы называли предметы их собственными именами, с самым безмятежным
видом и как будто так следует, и пускались
в такие тонкости, объясняя разные скверности и свинства, что самое грязное воображение самого грязного развратника того бы не выдумало.
Я сообщил раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается
в своей «Исповеди», что он, уже юношей, любил потихоньку из-за угла выставлять, обнажив их, обыкновенно закрываемые части тела и поджидал
в таком
виде проходивших женщин.
— Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже
в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой
вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
Ты всегда закрываешься, тогда как честный
вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем
в глаза с полною невинностью.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим
видом, — о том, как один отец
в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой
вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня,
в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного
вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела
в моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть
в таком гневном исступлении,
в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние? Между тем факт известен, что очень многие из тех, которые
в силах думать о своей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться о благообразии
вида,
в каком останется их труп.
В этом смысле и Крафт побоялся излишнего кровоизлияния.
—
В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я не берусь разбирать, собственно роль Версилова не имела
в себе ничего особенно предосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал
вида.
И я не осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития;
в этих сердцах, может быть, найдется даже больше золота, чем у благороднейших на
вид героинь, но привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берут наконец свое.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный
вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья
в нем не видно: прямо видно, что пришел человек от чистого сердца.
Был всего второй час
в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним
видом воскликнул...
— Ба! какой у вас бодрый
вид. Скажите, вы не знали ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства?
В письме этом завещатель разъясняет волю свою
в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я не знаю, что именно
в точности, но не знаете ли чего-нибудь вы?
Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого маленького
вида не показал
в этом смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.
Замечу, что эта идея очень волновала иногда князя, несмотря на весь его
вид прогрессизма, и я даже подозреваю, что многое дурное
в его жизни произошло и началось из этой идеи: ценя свое княжество и будучи нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпал деньгами и затянулся
в долги.
В этом новом или, лучше, обновленном
виде могло бы удержаться сословие.
Эта идея привела меня
в бешенство; я разлегся еще больше и стал перебирать книгу с таким
видом, как будто до меня ничего не касается.
— Этот барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол: дал вексель, а бланк надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то
в этом
виде и существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.
Но тут всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает
вид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я
в ней заметил, но все-таки я к ней привязался.
В ее
виде было что-то монастырское, почти монашеское, и это мне нравилось.
— Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он так ничтожен, стоит
в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим
видом. Сердце мое застучало.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал
вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал
в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Да неужто ты
в самом деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным
видом встал из-за стола и взял
в углу свою шляпу.
Я опять-таки опускаю подробности, но выгода моего положения была та, что так как Степанов ко мне учащал, то я, не без некоторого вероятия, мог выставить дело
в таком
виде, что он будто бы стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод.
И действительно,
в два часа пополудни пожаловал к нему один барон Р., полковник, военный, господин лет сорока, немецкого происхождения, высокий, сухой и с
виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый.
Из отрывков их разговора и из всего их
вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже
в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без него, что он, имея
вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что медицина еще никогда никого не вылечила; что, наконец, по всей вероятности, он грубо необразован, «как и все теперь у нас техники и специалисты, которые
в последнее время так подняли у нас нос».
— Нет, говорит,
в таком
виде нельзя писать.
Это было как раз
в тот день; Лиза
в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным
видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо
в глаза дураком и вышла.
Он вышел ко мне
в каком-то полувоенном домашнем костюме, но
в чистейшем белье,
в щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе с тем ужасно похудевший и пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже
в глазах его. Одним словом, он так переменился на
вид, что я остановился даже
в недоумении.
— Аркадий Макарович, одно слово, еще одно слово! — ухватил он меня вдруг за плечи совсем с другим
видом и жестом и усадил
в кресло. — Вы слышали про этих, понимаете? — наклонился он ко мне.
Вообще, я не расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал
вид, что роюсь
в моем чемодане (
в котором почти ничего и не оставалось).
Кроме нас, обедали
в этой комнате еще на четырех столах, все офицеры и разные осанистого
вида господа.
— Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне, но с таким
видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Он теперь очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко
в его роде.
— Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? — выскочил я за нею
в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный
вид пронзил мое сердце. Она посмотрела не то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно усмехнулась и махнула рукой.
— Mais c'est un ours! [Да это настоящий медведь! (франц.)] — выпорхнула она
в коридор, притворяясь испуганною, и вмиг скрылась к хозяйке. Петр Ипполитович, все еще со свечой
в руках, подошел ко мне с строгим
видом...