Неточные совпадения
— Но
ты был один,
ты сам
говорил мне,
и хоть бы этот Lambert;
ты это так очертил: эта канарейка, эта конфирмация со слезами
на груди
и потом, через какой-нибудь год, он о своей матери с аббатом…
Я действительно
был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы ни
было. В гимназии я с товарищами
был на ты, но ни с кем почти не
был товарищем, я сделал себе угол
и жил в углу. Но не это смущало меня.
На всякий случай я дал себе слово не входить в споры
и говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у
тебя прощения, ну
и там за все, что
ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства
и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет?
Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже
и не
говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем
ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно
и махаешь руками, стало
быть, нет?
[Понимаешь? (франц.)])
и в высшей степени уменье
говорить дело,
и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь
тебе, несмотря
на весь мой демократизм, терпеть не могу,
и без всех этих напряженных русизмов, которыми
говорят у нас в романах
и на сцене «настоящие русские люди».
— Это
ты про Эмс. Слушай, Аркадий,
ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая
на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут
ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой
ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь
и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря
на то что ее там со мною не
было;
и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря
на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а
ты —
ты говоришь неизвестно что
и с чужого голоса.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку
и вытолкнула в дверь: „Не стоишь,
говорит,
ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „
Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы
на такую харю
и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд,
говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Впрочем, нет, не Суворов,
и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть
и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж,
ты, что ли,
говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «
На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома
есть нечего.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это
на него похоже! Ну, пусть
ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он
говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели
ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже
была виновата, а какова мать — такова
и дочь!»
— А вот такие сумасшедшие в ярости
и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут
и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А
ты еще не знал про него, каков он
есть! Вот его
и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько
будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью
на Николаевскую дорогу, положи голову
на рельсы, вот
и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло
говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме
и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании
и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж
быть еще совершеннее?» А он мне
на то: «Что
ты, старик, об уме моем
говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
— Да разве можно с ним
говорить теперь? — оторвалась она вдруг от меня. — Разве можно с ним
быть? Зачем
ты здесь? Посмотри
на него, посмотри!
И разве можно, можно судить его?
—
Ты сегодня особенно меток
на замечания, — сказал он. — Ну да, я
был счастлив, да
и мог ли я
быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее
и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь
говорю,
и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда
был счастлив, мой милый, всю жизнь мою.
И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Неточные совпадения
Городничий.
И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что
на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь
на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но
и то смотрит, чтобы
и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, —
говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — //
И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В глазах у них нет совести, //
На шее — нет креста!
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками
на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь —
на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков
было —
и не приведи бог!
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое
и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, —
говорил он, указывая
на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы
спеть.