Неточные совпадения
Я — не литератор, литератором
быть не хочу и тащить внутренность души моей и красивое описание
чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью.
С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись совершенно без описания
чувств и без размышлений (может
быть, даже пошлых): до того развратительно действует на человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя.
— Такие
чувства вам, конечно, делают честь, и, без сомнения, вам
есть чем гордиться; но я бы на вашем месте все-таки не очень праздновал, что незаконнорожденный… а вы точно именинник!
Именно нужды не
было: высшее соображение поглощало все мелочи, и одно могущественное
чувство удовлетворяло меня за все.
— Люди очень разнообразны: одни легко переменяют
чувства, другие тяжело, — ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я
был в восхищении от его идеи.
Я, может
быть, один там и понял, что такое Васин говорил про «идею-чувство»!
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то
есть до начала
чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли
будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом
чувства отца и т. д., и т. д.».
Я описываю тогдашние мои
чувства, то
есть то, что мне шло в голову тогда, когда я сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут
чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и
есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым
чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так
было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя
было.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это
была случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои
чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не
было никакого сомнения.
— Да я, собственно, из
чувства меры: не стоило такого треску, и нарушена
была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг — ничего!
И что же: эта бледность, может
быть,
была выражением самого искреннего и чистого
чувства и самой глубокой горести, а не злости и не обиды.
Но на моей стороне
была идея и верное
чувство, на его — один лишь практический вывод: что так никогда не делается.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я
был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое
чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то
есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это
чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то
есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму
чувству.
Удивительно, как много посторонних мыслей способно мелькнуть в уме, именно когда весь потрясен каким-нибудь колоссальным известием, которое, по-настоящему, должно бы
было, кажется, задавить другие
чувства и разогнать все посторонние мысли, особенно мелкие; а мелкие-то, напротив, и лезут.
Мне действительно захотелось
было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял
было сначала мою мысль о том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем
был правее меня, даже в
чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
— Если я обратился к вам с словами от всей души, то причиною тому
были именно теперешние, настоящие
чувства мои к Андрею Петровичу.
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить.
Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот
есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
Что мог я извлечь и из этого? Тут
было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми,
чувствами; но того ли мне надо
было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
Но по всем опытам, везде доселе (в Европе то
есть) при уравнениях прав происходило понижение
чувства чести, а стало
быть, и долга.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это
будет вернее. Великая мысль — это чаще всего
чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда
было то, из чего истекала живая жизнь, то
есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
—
Были другие
чувства, князь… И наконец, я бы никогда не довел до известной цифры… Эта игра… Одним словом, я не могу!
— Вы сказали сейчас, что я добрый; вы не поверите, как я весь изменяюсь у вас к лучшему и как мне приятно
быть у вас, Анна Андреевна, — сказал я с
чувством.
Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив,
чувство было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
— Да я не умела как и сказать, — улыбнулась она, — то
есть я и сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно… потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все это притворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким
чувством, — да и все эти хлопоты тоже!
«Вы боитесь „пылкости“ моих
чувств, вы не верите мне?» — хотел
было я вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что слова мои сами не выговорились.
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие
чувства… Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал, то, может
быть, именно чтоб довести тебя до предела…
Версилов ни к какому
чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может
быть способен!»
Спасало лишь
чувство: я знал, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и знал это
чувством, когда вспоминал про них, а потому и чувствовал, что все, что случилось, должно
быть нехорошо.
Они обессилили мой ум и даже
чувства, и если б я под конец, не устояв, совершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма может
быть, оправдали бы меня.
Я, признаюсь, пришел с дурными
чувствами, да и стыдно мне
было очень того, что я вчера перед ним расплакался.
— Конечно, я должен бы
был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаю ваши к нему
чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго
чувства не
было к ней в моем сердце.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная маме чашка кофею
была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным
чувствам и европейским понятиям.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела
было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать
чувства и на этот счет
была вся в меня, то
есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
Итак, что до
чувств и отношений моих к Лизе, то все, что
было наружу,
была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо
было сделать; так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо
было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное
чувство, которое несомненно должно
было в ней зародиться. Но, вместо всех этих
чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова...
Не могу выразить того, с каким сильным
чувством он выговорил это. Чрезвычайная грусть, искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его. Удивительнее всего
было то, что он смотрел как виноватый: я
был судья, а он — преступник. Все это доконало меня.
Не умею я это выразить; впоследствии разъясню яснее фактами, но, по-моему, он
был довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные
чувства не то что не верил, но даже, может
быть, не имел о них и понятия.
«Вы в своих
чувствах заблудились, а заблуждения, раз сознанные, должны
быть непременно исправлены».
Это
было как раз в тот день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным видом, и даже с
чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в глаза дураком и вышла.
Было у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в сердце
чувство, что уж более отсюда не выйду; сказано
было.
Но меня влекло безмерное любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то
чувство — не знаю какое; но знаю и знал уже и тогда, что оно
было недоброе.
— Я все слышала, я все знаю. Эта ужасная ночь… О, сколько вы должны
были выстрадать! Правда ли, правда ли, что вас нашли уже без
чувств, на морозе?
— Если вы говорите, что вы предвидели, что меня доведут до этого, то со стороны Катерины Николаевны, разумеется,
было лишь недоумение… хотя правда и то, что она слишком уж скоро променяла свои добрые
чувства ко мне на это недоумение…
— Ну, так лучше не ожидайте, потому что, «может
быть», ничего не
будет, — пролепетал я с невыразимо тягостным
чувством.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на плечо и — заплакал. Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он
выпил много вина, но он так искренно и так братски со мной говорил и с таким
чувством… Вдруг, в это мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с улицы). Это
был выведенный Андреев.
Любовь его к человечеству я признаю за самое искреннее и глубокое
чувство, без всяких фокусов; а любовь его к маме за нечто совершенно неоспоримое, хотя, может
быть, немного и фантастическое.