Неточные совпадения
Приехал
он тогда в деревню «
Бог знает зачем», по крайней мере сам мне так впоследствии выразился.
Преимущественно мы говорили о двух отвлеченных предметах — о
Боге и бытии
его, то есть существует
он или нет, и об женщинах.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с
ним могли случаться поминутно,
Бог знает с чего)
он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа
его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что
он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
— Ничуть! это про
него неправду! Неужели вы думаете, что
он может верить в
Бога?
— Тут причина ясная:
они выбирают
Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это в
них делается: преклониться пред
Богом не так обидно. Из
них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания
они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в
нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще
он меня заинтересовал.
— Ах да! Я и забыл! — сказал
он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради
Бога, извините.
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей
он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на
Бог знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал
его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
Выйдя тогда от Дергачева (к которому
Бог знает зачем меня сунуло), я подошел к Васину и, в порыве восторженности, расхвалил
его.
Я тотчас привез доктора,
он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку
его скверным лекарством, а на другой день
он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я не
Бог».
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу,
их жаль. Не осердитесь, Андрей Петрович.
— Да услышит же тебя
Бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас любишь и… не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил
он как-то выделанно, небрежно.
— Однако ж
он ужасно набунтовал у ваших соседок, и
Бог знает чем бы могло кончиться.
Я приставал к
нему часто с религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? —
он отвечал самым глупым образом, как маленькому: «Надо веровать в
Бога, мой милый».
— Самый превосходный признак, мой друг; самый даже благонадежный, потому что наш русский атеист, если только
он вправду атеист и чуть-чуть с умом, — самый лучший человек в целом мире и всегда наклонен приласкать
Бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что
он — атеист. Атеисты наши — люди почтенные и в высшей степени благонадежные, так сказать, опора отечества…
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем
он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б
он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы
его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с
ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю
его искренно и желаю
ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в
нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова,
он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
— Так
оно уничтожено, слава
Богу! — проговорила она медленно, вздохнув, и перекрестилась.
— Ну и слава
Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что
он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
Он беспрерывно меня перебивал, чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и начинал говорить совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор; говорил возбужденно, весело; смеялся
Бог знает чему и даже хихикал, чего я от
него никогда не видывал.
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только
Бог знает зачем) послав копию с
него барону Бьорингу,
он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с утра еще
он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
— Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею Божиею; недаром
Бог вдунул в
него дыхание жизни: «Живи и познай».
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в
Бога не верует, и вы под такую минуту попали — вот и все, — сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно,
он раз десять прежде того микроскоп видел, что ж
он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник
он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты
их обходи и
им не досаждай, а перед ночным сном
их поминай на молитве, ибо таковые
Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
— Ну, Христос с тобой, — сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, — выздоравливай. Зачту это тебе. Болен
он, очень болен… В жизни волен
Бог… Ах, что это я сказала, да быть же того не может!..
— Благослови
его Бог, востер, — проговорил старик с серьезным видом; но при слове «востер» почти все рассмеялись.
— Ты-то безбожник? Нет, ты — не безбожник, — степенно ответил старик, пристально посмотрев на
него, — нет, слава
Богу! — покачал
он головой, — ты — человек веселый.
Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу; ну а потом ободрился: «Что же, думаю, не
боги же
они, а такие, как и мы, подобострастные нам, человеки».
Все ахнули и бросились
его поднимать, но, слава
Богу,
он не разбился;
он только грузно, со звуком, стукнулся об пол обоими коленями, но успел-таки уставить перед собою правую руку и на ней удержаться.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил
он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо
ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о
нем к
Богу; даже хотя бы ты и не знал
его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о
нем.
Он сначала не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял; но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и
Бога узришь».
Тут я развил перед
ним полную картину полезной деятельности ученого, медика или вообще друга человечества в мире и привел
его в сущий восторг, потому что и сам говорил горячо;
он поминутно поддакивал мне: «Так, милый, так, благослови тебя
Бог, по истине мыслишь»; но когда я кончил,
он все-таки не совсем согласился: «Так-то
оно так, — вздохнул
он глубоко, — да много ли таких, что выдержат и не развлекутся?
И еще то вспомни, что и ангелы Божии несовершенны, а совершен и безгрешен токмо един
Бог наш Иисус Христос,
ему же ангелы служат.
Мои чувства к
нему видит и судит один только
Бог, и я не допускаю светского суда над собою в сделанном мною шаге!
— Не то что смерть этого старика, — ответил
он, — не одна смерть; есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит
Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
— Друг мой, это — вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без
Бога и возможно ли это когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для меня даже сомнений нет, что
он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину…
— Кабы умер — так и слава бы
Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать
им хоть часть вчерашних моих впечатлений от
его ночной исповеди, да и самую исповедь. «
Они что-то о
нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
— О, дай
Бог! — вскричала она, сложив пред собою руки, но пугливо всматриваясь в
его лицо и как бы угадывая, что
он хотел сказать.
Но, слава
Богу, документ все еще оставался при мне, все так же зашитый в моем боковом кармане; я ощупал
его рукой — там!
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул
он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради
Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул
его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради
Бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали… Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
Что-то не понравилось
ему в наружности священника, в обстановке; но только
он воротился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю
Бога, но — я к этому не способен».