Неточные совпадения
Было
так сыро и туманно,
что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.
Если б они оба знали один про другого,
чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы,
что случай
так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда.
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель.
Что ж, если бы мороз? Я даже не думал,
что у нас
так холодно. Отвык.
Оказалось,
что и это было
так: белокурый молодой человек тотчас же и с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу
такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то есть почти
что не родственница; до того даже,
что я, право, нисколько и не удивился тогда,
что мне туда не ответили. Я
так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с.
Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
Что же касается до чиновника,
так тот
так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит, и
что Сенька-брат порешит,
так тому и быть.
— Они всё думают,
что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А
что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил,
так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот
так и знал,
что какая-нибудь вот этакая тварь
так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
Да если и пошел,
так потому,
что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось,
что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
— Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! — потирая руки, хихикал чиновник, — теперь, сударь,
что подвески! Теперь мы
такие подвески вознаградим…
А между тем, если бы только ведали эти судьи,
что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича,
так хорошо знавшего свое место!
Правда, тут уже не все были розы, но было зато и много
такого, на
чем давно уже начали серьезно и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды и цели его превосходительства.
— Уверяю вас,
что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не будете. А
что я в
таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Ну как я об вас об
таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
А
так как люди гораздо умнее,
чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову,
что тут два дела: или князь
так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому
что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то,
что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
— Здесь у вас в комнатах теплее,
чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой —
так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
— В Петербурге? Совсем почти нет,
так, только проездом. И прежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового,
что, говорят, кто и знал-то,
так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так,
что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
Сказано: «Не убий»,
так за то,
что он убил, и его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним,
так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
— Знаете ли
что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно
так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает,
так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь.
Камердинер, хотя и не мог бы
так выразить все это, как князь, но конечно, хотя не всё, но главное понял,
что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Так-с, — отвечал генерал, —
чем же могу служить?
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить,
так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только
что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Я
так и предчувствовал, — перебил князь, —
что вы непременно увидите в посещении моем какую-нибудь особенную цель. Но, ей-богу, кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели.
— Судя по вашим словам, я было подумал,
что вы уж
так прямо ко мне.
— Ну, стало быть, и кстати,
что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить:
так как вот мы сейчас договорились,
что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но
так я и думал,
что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло.
Что ж, может быть, оно
так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините,
что обеспокоил.
Я, признаюсь,
так и рассчитывал,
что, может быть, Елизавета Прокофьевна вспомнит,
что я ей писал.
— Вот
что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле
такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу,
так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я
так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что… А сколько вам лет, князь?
И наконец, мне кажется, мы
такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам,
что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только
так кажется,
что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит,
что люди
так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
— Два слова-с: имеете вы хотя бы некоторое состояние? Или, может быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините,
что я
так…
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть,
так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому
что самому хочется посмотреть, к
чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а
так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— У вас же
такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен,
что живописец с натуры писал, и я уверен,
что это место я видел; это в кантоне Ури…
— Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны,
что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в
такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж,
так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть!
Так смотри же, знай.
— Третьего дня слово дала. Мы
так приставали оба,
что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.
— Да
что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать,
так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец,
что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на
что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
— Как вам показалось, князь, — обратился вдруг к нему Ганя, —
что это, серьезный какой-нибудь человек или только
так, безобразник? Собственно ваше мнение?
Что ты
так рот-то кривишь?
Понимаешь,
что я относительно моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я,
так или иначе, а в свою пользу дело решу.
И потому, если я теперь желаю
чего,
так это единственно твоей пользы.
Генерал был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался,
что далеко зашел. Он вдруг оборотился к князю, и, казалось, по лицу его вдруг прошла беспокойная мысль,
что ведь князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.