Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и
сам обладатель узелка
начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков
с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже
с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Парфен? Да уж это не тех ли
самых Рогожиных… —
начал было
с усиленною важностью чиновник.
— Это ровно за минуту до смерти, —
с полною готовностию
начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот
самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что
начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал
сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и
с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход
с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович,
с бутылкой пред собой на столике и в
самом деле
с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и
начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
Ведь он и в
самом деле чувствует себя сегодня в особенно болезненном настроении, почти в том же, какое бывало
с ним прежде при
начале припадков его прежней болезни.
В то же время, когда он порывисто двинулся
с места, после мгновенной остановки, он находился в
самом начале ворот, у
самого входа под ворота
с улицы.
Лизавета Прокофьевна чуть было не прогнала ее на место, но в ту
самую минуту, как только было Аглая
начала декламировать известную балладу, два новые гостя, громко говоря, вступили
с улицы на террасу.
К стыду своему, князь был до того рассеян, что в
самом начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним
с каким-то горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
— Милый, добрый мой Лев Николаич! —
с чувством и
с жаром сказал вдруг генерал, — я… и даже
сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять
начала честить, а вместе
с тобой и меня за тебя, не понимаю только за что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то есть на все видимости.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем за минуту
сам начинал говорить
с горячечным жаром.
Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и
с которого
начинает ощущать в
самом позоре своем громадное наслаждение…
— Слушайте же, —
начала она опять, — я долго ждала вас, чтобы вам всё это рассказать,
с тех
самых пор ждала, как вы мне то письмо оттуда написали и даже раньше…
Вот что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы
с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг
начал мне намекать то же
самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
Но великодушная борьба
с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго; генерал был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором
сам, может быть, в те же
самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог: ссорился,
начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и в конце концов исчезал из дому, иногда даже на долгое время.
— Ну, не правду ли я вам сказал тогда, что вы влюблены, —
начал он,
сам подойдя к князю и остановив его. Тот протянул ему руку и поздравил его
с «хорошим видом». Больной казался и
сам ободренным, что так свойственно чахоточным.
Потом вдруг Лебедев
с горечью
начал обвинять
самого князя; можно было понять, что он обижен князем.
Мы знаем только одно, что свадьба назначена действительно и что
сам князь уполномочил Лебедева, Келлера и какого-то знакомого Лебедева, которого тот представил князю на этот случай, принять на себя все хлопоты по этому делу, как церковные, так и хозяйственные; что денег велено было не жалеть, что торопила и настаивала на свадьбе Настасья Филипповна; что шафером князя назначен был Келлер, по собственной его пламенной просьбе, а к Настасье Филипповне — Бурдовский, принявший это назначение
с восторгом, и что день свадьбы назначен был в
начале июля.
Так, нам совершенно известно, что в продолжение этих двух недель князь целые дни и вечера проводил вместе
с Настасьей Филипповной, что она брала его
с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал
с нею каждый день в коляске; что он
начинал беспокоиться о ней, если только час не видел ее (стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее
с тихою и кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по целым часам, и
сам ничего почти не говоря.
Вера обещалась; князь
начал с жаром просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец, когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее еще в третий раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее
самое в лоб и
с каким-то «необыкновенным» видом выговорил ей: «До завтра!» Так по крайней мере передавала потом Вера.
— Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь и догадался, что это ты
самый и есть; подошел к дверям на цыпочках и слышу, что ты
с Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем свет заказал: если ты, или от тебя кто, али кто бы то ни был,
начнет ко мне стукать, так чтобы не сказываться ни под каким видом; а особенно если ты
сам придешь меня спрашивать, и имя твое ей объявил.
— Я так и знал, что ты в эфтом же трактире остановишься, — заговорил он, как иногда, приступая к главному разговору,
начинают с посторонних подробностей, не относящихся прямо к делу, — как в коридор зашел, то и подумал: а ведь, может, и он сидит, меня ждет теперь, как я его, в эту же
самую минуту?
— Потому оно, брат, —
начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись
сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять боюсь; а есть у матери горшки
с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.