Неточные совпадения
Один из
них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый,
с серыми, маленькими, но огненными глазами.
Особенно приметна была в этом лице
его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе
с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее
с нахальною и грубою улыбкой и
с резким, самодовольным
его взглядом.
На
нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и
с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
Глаза
его были большие, голубые и пристальные; во взгляде
их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают
с первого взгляда в субъекте падучую болезнь.
На ногах
его были толстоподошвенные башмаки
с штиблетами, — всё не по-русски.
Отвечая,
он объявил, между прочим, что действительно долго не был в России,
с лишком четыре года, что отправлен был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на
них, что увеличило
их веселость), — и хотя можно побиться, что в
нем не заключается золотых, заграничных свертков
с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже
с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что
их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Под словом «всё знают» нужно разуметь, впрочем, область довольно ограниченную: где служит такой-то?
с кем
он знаком, сколько у
него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто
ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д., и т. д., и все в этом роде.
— Да, тех, тех самых, — быстро и
с невежливым нетерпением перебил
его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а
с самого начала говорил только одному князю.
— А ты откуда узнал, что
он два
с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул
он на
него князю) и что только
им от этого толку, что
они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился
он к князю, —
с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а
он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Вы
его чем-нибудь рассердили? — отозвался князь,
с некоторым особенным любопытством рассматривая миллионера в тулупе.
С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: «
Они, дескать, эвона каких денег стоят».
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и
с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне
он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.
— Настасью Филипповну? А разве она
с Лихачевым… — злобно посмотрел на
него Рогожин, даже губы
его побледнели и задрожали.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь
его пробирала, — а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул
он князю. Князь
с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
— А то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты
с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив
его за руку.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на
них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил.
Слыл
он человеком
с большими деньгами,
с большими занятиями и
с большими связями.
Хоть и действительно
он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но
он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем
с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
С ужасом говорилось о том, сколько книг
они прочитали.
Князю отворил ливрейный слуга, и
ему долго нужно было объясняться
с этим человеком,
с самого начала посмотревшим на
него и на
его узелок подозрительно.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что
он действительно князь Мышкин и что
ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил
его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал
его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
— Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте, — проговорил
он, неторопливо и важно усаживаясь в свое кресло и
с строгим удивлением посматривая на князя, расположившегося тут же рядом подле
него на стуле,
с своим узелком в руках.
Лакей, видимо, не мог примириться
с мыслью впустить такого посетителя и еще раз решился спросить
его.
— По-ку-рить? —
с презрительным недоумением вскинул на
него глаза камердинер, как бы все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и
с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил
он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший
ему покоя.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем
он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку
с человеком и совершенно неприлично гостю
с человеком.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про
них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и
с амбицией не стал бы в передней сидеть и
с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за
него отвечать?
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя
с посетителем, несмотря на то, что князь
ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но
с другой точки зрения
он возбуждал в
нем решительное и грубое негодование.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в
его бледное лицо, хотя речь
его по-прежнему была тихая. Камердинер
с сочувствующим интересом следил за
ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек
с воображением и попыткой на мысль.
Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в
него,
он еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и
он с ума сойдет или заплачет.
Дальнейшего князь не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя
с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к
нему.
— Вы князь Мышкин? — спросил
он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста,
с маленькою наполеоновскою бородкой,
с умным и очень красивым лицом. Только улыбка
его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие
его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— Не вы ли, — спросил
он, — изволили
с год назад или даже ближе прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?
Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета и
с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к
нему два шага. Князь подошел и отрекомендовался.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя
с ног до головы, затем быстро указал
ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
— Да со мной поклажи всего один маленький узелок
с бельем, и больше ничего; я
его в руке обыкновенно несу. Я номер успею и вечером занять.
— Вот что, князь, — сказал генерал
с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то
с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к
его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
Почему Павлищев интересовался
его воспитанием, князь и сам не мог объяснить, — впрочем, просто, может быть, по старой дружбе
с покойным отцом
его.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине
с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил
его к
нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал
его еще года два; что
он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по
его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил
его теперь в Россию.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал
ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и
с большим любопытством спрашивал
он Ганю.
— Удивительно хороша! — прибавил
он тотчас же
с жаром.
— Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, — ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу
с Рогожиным и передал весь рассказ
его.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в
нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да
он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что
с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы
с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить
с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь
его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Они превосходно подписывались, все эти наши старые игумены и митрополиты, и
с каким иногда вкусом,
с каким старанием!
Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только
он удался, если только найдена пропорция, то этакой шрифт ни
с чем не сравним, так даже, что можно влюбиться в
него.
— Удивительно, — сказал Ганя, — и даже
с сознанием своего назначения, — прибавил
он, смеясь насмешливо.