Неточные совпадения
— В передней вам не
стать, потому вы посетитель, иначе гость. Вам к самому
генералу?
— То,
стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же,
генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Генерал опять перебил и опять
стал расспрашивать.
— Ну нет, — с убеждением перебил
генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей!
Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом, чем ты
станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся
генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово,
стало быть, и все скажется.
Ганя закурил папиросу и предложил другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая помешать, и
стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему
генералом.
Правда,
генерал, по некоторым обстоятельствам,
стал излишне подозрителен; но так как он был отец и супруг опытный и ловкий, то тотчас же и взял свои меры.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и
генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства,
становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Затем
стал говорить
генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Но, к своему ужасу, он
стал терять эту надежду:
генерал взводил его по лестнице, как человек, действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и топографические подробности, исполненные математической точности.
Генерал, еще не слышавший о ней,
стал интересоваться.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые другие заметили в числе гостей
генерала Епанчина, то в первое мгновение до того были обескуражены, что
стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату.
В доме
генерала Епанчина он тоже не появлялся ни разу, так что и к
генералу стал ходить другой чиновник.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака». В заключение всего
генерал заметил, что супруга его принимает в князе участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно
стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.
— Коля здесь ночевал, но наутро пошел своего
генерала разыскивать, которого вы из «отделения», князь, бог знает для чего, выкупили.
Генерал еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал. Вероятнее всего в гостинице «Весы», тут очень недалеко, заночевал. Коля,
стало быть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотел ехать. Итак,
стало быть, в «Весах» или в Павловске.
— Это… это генерала-с. Действительно не пускал, и ему к вам не
стать. Я, князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с; вы не верите? Ну, вот увидите, а все-таки… лучше бы, сиятельнейший князь, вам не принимать его у себя-с.
Но повторять о том, что говорят серьезно, было нечего:
генерал, как и все постоянно хмельные люди, был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные люди, нелегко переносил воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко
стало его.
— И конечно… и я… и это по-княжески! И это… вы,
стало быть,
генерал! И я вам не лакей! И я, я… — забормотал вдруг в необыкновенном волнении Антип Бурдовский, с дрожащими губами, с разобиженным дрожаньем в голосе, с брызгами, летевшими изо рта, точно весь лопнул или прорвался, но так вдруг заторопился, что с десяти слов его уж и понять нельзя было.
Она с негодованием
стала оправлять свою мантилью, выжидая, когда «те» отправятся. К «тем» в эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за которыми еще четверть часа назад Докторенко распорядился послать сына Лебедева, гимназиста.
Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо...
А наши няньки, закачивая детей, спокон веку причитывают и припевают: «Будешь в золоте ходить, генеральский чин носить!» Итак, даже у наших нянек чин
генерала считался за предел русского счастья и,
стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства.
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и
генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер
стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
— Считая со мной, ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я,
генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один,
стало быть, из нас четверых-с!
Генерал растворил дверь наотлет и
стал на пороге, как бы дрожа от негодования.
— Ах да; прочли вы эту
статью,
генерал? Как вам понравилась? Ведь любопытна? — обрадовался князь возможности поскорее начать разговор попостороннее.
Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву, и передавал,
стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.
— Князь! — сказал
генерал, опять сжимая до боли его руку и сверкающими глазами пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне
становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
Он было
стал укорять себя за этот смех; но тут же понял, что не в чем укорять, потому что ему бесконечно было жаль
генерала.
— Милый друг, идол ты мой! — целовал ее руку весь просиявший от счастья
генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты,
стало быть, любишь этого… молодого человека?..
Генерал хоть и любил серьезные разговорные темы, но и он, и Лизавета Прокофьевна нашли про себя, что уж слишком много учености, так что
стали под конец вечера даже грустны.
— Ведь вот… Иван-то Петрович покойному Николаю Андреевичу Павлищеву родственник… ты ведь искал, кажется, родственников-то, — проговорил вполголоса князю Иван Федорович, вдруг очутившийся подле и заметивший чрезвычайное внимание князя к разговору. До сих пор он занимал своего генерала-начальника, но давно уже замечал исключительное уединение Льва Николаевича и
стал беспокоиться; ему захотелось ввести его до известной степени в разговор и таким образом второй раз показать и отрекомендовать «высшим лицам».