Неточные совпадения
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова,
лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает
свои синие губы и глядит, и — всё знает.
— И я их
лица знаю, — сказал князь, особенно ударяя на
свои слова.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную
свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и
лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Это необыкновенное по
своей красоте и еще по чему-то
лицо еще сильнее поразило его теперь.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая
своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в
лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Ганя топнул ногой от нетерпения.
Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли на улицу, князь с
своим узелком в руках.
Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в
своей, несколько времени всматривался в его
лицо, как бы узнавая знакомые черты.
Князь обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но, увидев по болезненному выражению
лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и вышел молча.
Прошло несколько мгновений этого смеха, и
лицо Гани действительно очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая потерянность вдруг сошла с него; но он ужасно побледнел; губы закривились от судорги; он молча, пристально и дурным взглядом, не отрываясь, смотрел в
лицо своей гостьи, продолжавшей смеяться.
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от
своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и стоял «столбом», на прежнем месте
своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену
лица Гани. Этот наблюдатель был князь. Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
Несколько мгновений они простояли так друг против друга,
лицом к
лицу. Ганя всё еще держал ее руку в
своей руке. Варя дернула раз, другой, изо всей силы, но не выдержала и вдруг, вне себя, плюнула брату в
лицо.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками
лицо, отошел в угол, стал
лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы будете стыдиться
своего поступка!
— Право, где-то я видела его
лицо! — проговорила она вдруг уже серьезно, внезапно вспомнив опять давешний
свой вопрос.
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё
лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от
своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно в его характере.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по
лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака». В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает в князе участие точно как будто в родном
своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.
Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила девушка и с самым откровенным видом на
своем миловидном
лице сказала...
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме
своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее
лицо! Знаешь ты это? По
лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по
лицу его видно было, как он доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился
свой крест пропивать, уж это без сомнения.
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю
свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в
лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
В одно прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим
лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину
своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым человеком; он является от его имени.
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с
своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем
лице.
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из
своего места и подошла к столу. Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и
лицо вспыхнуло.
Или по крайней мере быть у себя дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни детей; броситься на
свой диван, уткнуть
лицо в подушку и пролежать таким образом день, ночь, еще день.
Глаза ее сверкнули; она бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому ей молодому человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него из рук и изо всей силы хлестнула
своего обидчика наискось по
лицу.
На террасе уже было довольно темно, князь не разглядел бы в это мгновение ее
лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже они с генералом выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал
свою правую руку.
Все встретили князя криками и пожеланиями, окружили его. Иные были очень шумны, другие гораздо спокойнее, но все торопились поздравить, прослышав о дне рождения, и всякий ждал
своей очереди. Присутствие некоторых
лиц заинтересовало князя, например Бурдовского; но всего удивительнее было, что среди этой компании очутился вдруг и Евгений Павлович; князь почти верить себе не хотел и чуть не испугался, увидев его.
— И натурально! — с педантским упорством отгрызался Лебедев. — Да и кроме всего, католический монах уже по самой натуре
своей повадлив и любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное место и там поступить с ним по вышесказанному, — но я все-таки не оспариваю, что количество съеденных
лиц оказалось чрезвычайное, даже до невоздержности.
Прошло с неделю после свидания двух
лиц нашего рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из
своих знакомых, возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных
лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих
лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие
лица получают даже некоторую
своего рода и типичность, — как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.
Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог же он не выказать
своего торжества, да еще после таких унизительных предреканий Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его
лице, да и Варя сама вся просветлела от радости.
Аглая отвернула
свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась к мамаше и совсем уже спряталась
лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом
своей шали.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного
лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине
своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— Ведь вот… Иван-то Петрович покойному Николаю Андреевичу Павлищеву родственник… ты ведь искал, кажется, родственников-то, — проговорил вполголоса князю Иван Федорович, вдруг очутившийся подле и заметивший чрезвычайное внимание князя к разговору. До сих пор он занимал
своего генерала-начальника, но давно уже замечал исключительное уединение Льва Николаевича и стал беспокоиться; ему захотелось ввести его до известной степени в разговор и таким образом второй раз показать и отрекомендовать «высшим
лицам».
Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в
свои руки и с ужасом, с искаженным болью
лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под голову подушку.
Уйди, Рогожин, тебя не нужно! — кричала она почти без памяти, с усилием выпуская слова из груди, с исказившимся
лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама не веря ни на каплю
своей фанфаронаде, но в то же время хоть секунду еще желая продлить мгновение и обмануть себя.
Рассказывали, будто он нарочно ждал торжественного званого вечера у родителей
своей невесты, на котором он был представлен весьма многим значительным
лицам, чтобы вслух и при всех заявить
свой образ мыслей, обругать почтенных сановников, отказаться от
своей невесты публично и с оскорблением и, сопротивляясь выводившим его слугам, разбить прекрасную китайскую вазу.
Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и, по его мнению, выходило, что князь несколько не в
своем уме. И что такое значит это
лицо, которого он боится и которое так любит! И в то же время ведь он действительно, может быть, умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглая никогда и не узнает, что он ее до такой степени любит! Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот! И что с ним будет теперь?
Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без цели в
лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало; был уже совсем почти вечер, когда он вошел в
свой нумер.
Они вышли, уселись опять в тех же стульях, опять один против другого. Князь дрожал всё сильнее и сильнее и не спускал
своего вопросительного взгляда с
лица Рогожина.