Неточные совпадения
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских
делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с
своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
—
Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие
дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Понимаешь, что я относительно моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я, так или иначе, а в
свою пользу
дело решу.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к
своей системе, хотя
дело вообще было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Да и предоставленные вполне
своей воле и
своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда
дело загорится, потому что возьмутся за
дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить
дело всеми влияниями.
Так как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в
своих шагах, и только еще сондировал
дело, то и родители предложили дочерям на вид только еще самые отдаленные предположения.
Ободренный и просиявший надеждами, он отлучился на несколько
дней в
свой уездный городок, чтобы повидаться и, буде возможно, столковаться окончательно с одним из главнейших
своих кредиторов.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мере, как некоторые
дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по
своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Но покамест новая Настасья Филипповна хохотала и все это излагала, Афанасий Иванович обдумывал про себя это
дело и по возможности приводил в порядок несколько разбитые
свои мысли.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о
своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в
день своего рождения, скажет последнее слово.
Дети тотчас же узнали и почти все перебывали у ней в этот
день навестить ее; она лежала в
своей постели одна-одинехонька.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая
своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом
деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Визит ее, теперь, после подарка портрета и в
день своего рождения, в
день, в который она обещала решить его судьбу, означал чуть не самое это решение.
Князь проговорил
свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и
разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Сцена выходила чрезвычайно безобразная, но Настасья Филипповна продолжала смеяться и не уходила, точно и в самом
деле с намерением протягивала ее. Нина Александровна и Варя тоже встали с
своих мест и испуганно, молча, ждали, до чего это дойдет; глаза Вари сверкали, и на Нину Александровну всё это подействовало болезненно; она дрожала и, казалось, тотчас упадет в обморок.
Я же, под видом любезности в
день рождения, изреку наконец
свою волю, — косвенно, не прямо, но будет всё как бы и прямо.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины;
дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей
своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Представьте себе, господа,
своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом
деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Но к
делу, господа, к
делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович,
свой положили, стало быть, никто не отказывается!
Разумеется, тут одно оправдание: что поступок в некотором роде психологический, но все-таки я не мог успокоиться, покамест не завел, лет пятнадцать назад, двух постоянных больных старушонок, на
свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них приличным содержанием последние
дни земной жизни.
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у
своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем
дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как
свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них не было, как и давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый
день в виду
свой визит к Настасье Филипповне.
Надо, впрочем, заметить, что все они, не исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и пределов
своего могущества, и в самом ли
деле им теперь всё дозволено или нет?
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в
своем кругу человек; это очень известный ходок по
делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно
дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
— Значит, в самом
деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях
своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах
свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика
свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом
деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
Дня два после странного приключения на вечере у Настасьи Филипповны, которым мы закончили первую часть нашего рассказа, князь Мышкин поспешил выехать в Москву, по
делу о получении
своего неожиданного наследства.
Разумеется, на другой же
день она ужасно рассердилась на
свою вчерашнюю чувствительность и еще до обеда успела со всеми перессориться, но к вечеру опять горизонт прояснился.
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному
делу сойтись и познакомиться с князем у графа,
своего начальника.
— Изложение
дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на
своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю
свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за
день! О боже, какой кошмар!
Когда все деревья были наконец свезены на дачу и расставлены, Лебедев несколько раз в тот
день сбегал по ступенькам террасы на улицу и с улицы любовался на
свое владение, каждый раз мысленно надбавляя сумму, которую предполагал запросить с будущего
своего дачного жильца.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во все эти три
дня чуть не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал
своего жильца.
Еще третьего
дня генерал сообщил
своему семейству карточку князя; эта карточка возбудила в Лизавете Прокофьевне уверенность, что и сам князь прибудет в Павловск для свидания с ними немедленно вслед за этою карточкой.
В эту минуту из комнат вышла на террасу Вера, по
своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда
девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
В одно прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину
своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно
дело одним молодым человеком; он является от его имени.
После слов племянника Лебедева последовало некоторое всеобщее движение, и поднялся даже ропот, хотя во всем обществе все видимо избегали вмешиваться в
дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно в лихорадке. (Странное
дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя, как будто ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости после речи
своего племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел всю публику.)
Он глуп и, сверх того, промышленник, я согласен, я это прямо ему и в глаза каждый
день говорю, но все-таки наполовину он был в
своем праве: гласность есть законное право всякого, а стало быть, и Бурдовского.
Ведь если господин Бурдовский окажется теперь не «сын Павлищева», то ведь в таком случае требование господина Бурдовского выходит прямо мошенническое (то есть, разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и
дело, что его обманули, потому-то я и настаиваю, чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что он достоин сожаления, по
своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе ведь он тоже выйдет по этому
делу мошенником.
Уверяю вас, что до вашей статьи дойдет
дело в
свою очередь, тогда вы и заявите ваше объяснение, а теперь будем лучше продолжать по порядку.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в
деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой
своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.
Что же касается собственно господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря некоторым убеждениям
своим, до того был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что начал
дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству.
Все три
дня оно разрасталось прогрессивно в мнительности князя (а князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях: в необычной «бессмысленной и назойливой»
своей доверчивости и в то же время в «мрачной, низкой» мнительности).
Одним словом, в конце третьего
дня приключение с эксцентрическою дамой, разговаривавшею из
своей коляски с Евгением Павловичем, приняло в уме его устрашающие и загадочные размеры.
От Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего
дня и, по всем признакам, долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что остается у них единственно, чтоб укомплектовать
свое образование.
Смотря на дочерей
своих, она мучилась подозрением, что беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон, неприличен и невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла
своих же дочерей и Ивана Федоровича и по целым
дням с ними ссорилась, любя их в то же время до самозабвения и чуть не до страсти.
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась после
своего разрыва. Разумеется, в тот же
день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому
своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому
своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и даже влюблена была в
своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это
свою Лизавету Прокофьевну.
Или по крайней мере быть у себя дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни детей; броситься на
свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом
день, ночь, еще
день.
— Эх! Да ты, Лев Николаич, знать, немного этой дорожки еще прошел, сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало: будешь
свою собственную полицию содержать, сам
день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда знать, коли только…
Гости были всё знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову, хотя князь никого не звал, а про
день своего рождения он и сам только что вспомнил нечаянно.