Неточные совпадения
— А
то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь,
то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за
руку.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под
рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж,
то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с
того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее
руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
Когда давеча генерал захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту,
то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий
руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая
тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа
руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
А
то молчат… вдруг, — и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения,
то есть без самомалейшего, так-таки совершенно как бы с ума спятила, — светло-голубая хвать у меня из
руки сигару и за окно.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до
того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за
руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет,
то вполне можете верить. К счастию, я
руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Дело в
том, что всего две недели назад он получил под
рукой одно известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о
том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
Но со времени «случая с генералом», как выражался Коля, и вообще с самого замужества сестры, Коля почти совсем у них отбился от
рук и до
того дошел, что в последнее время даже редко являлся и ночевать в семью.
Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и, ни с
того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую на
руках ребенка, так что
та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и
руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да плут, вот беда; да к
тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
— Оставь, — проговорил Парфен и быстро вырвал из
рук князя ножик, который
тот взял со стола, подле книги, и положил его опять на прежнее место.
Говоря, князь в рассеянности опять было захватил в
руки со стола
тот же ножик, и опять Рогожин его вынул у него из
рук и бросил на стол. Это был довольно простой формы ножик, с оленьим черенком, нескладной, с лезвием вершка в три с половиной, соответственной ширины.
Видя, что князь обращает особенное внимание на
то, что у него два раза вырывают из
рук этот нож, Рогожин с злобною досадой схватил его, заложил в книгу и швырнул книгу на другой стол.
— Сироты, сироты! — таял он, подходя. — И этот ребенок на
руках ее — сирота, сестра ее, дочь Любовь, и рождена в наизаконнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей
тому назад шесть недель, в родах, по соизволению господню… да-с… вместо матери, хотя только сестра и не более, как сестра… не более, не более…
— Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! — махал
руками Лебедев. — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они
того…
— Так прочти же лучше ты, читай сейчас, вслух! вслух! — обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле, с нетерпением выхватив из
рук князя газету, до которой
тот едва еще успел дотронуться, — всем вслух, чтобы каждому было слышно.
Когда Коля кончил,
то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл
руками лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он
тому не причиной, уж
тем одним, что вслух прочел это.
И он чуть не побежал с террасы. Но племянник Лебедева схватил его за
руку и что-то шепнул ему.
Тот быстро воротился и, вынув из кармана незапечатанный письменный конверт большого формата, бросил его на столик, стоявший подле князя.
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за
руку. Он смотрел на нее пристально, с
тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы остановился и застыл на его лице.
Иван Федорович протянул, однако же, князю
руку, но не успел пожать и побежал за Лизаветой Прокофьевной, которая с шумом и гневом сходила с террасы. Аделаида, жених ее и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений Павлович был в
том же числе, и один он был весел.
На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утро пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он сошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем.
Тот быстро схватил его за
руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагон первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-то важном.
Весь почти час пути он говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал
руку князя и по крайней мере в
том одном убедил князя, что его он и не думает подозревать в чем-нибудь.
Если, например, в продолжение десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды по четыре процента,
то, уж разумеется, когда ломбарда не стало и все остались при собственной инициативе,
то большая часть этих миллионов должна была непременно погибнуть в акционерной горячке и в
руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
«Ведь вот, — подумала про себя Лизавета Прокофьевна, —
то спит да ест, не растолкаешь, а
то вдруг подымется раз в год и заговорит так, что только
руки на нее разведешь».
— Совсем не стоял, — крикнул Коля, — а совсем напротив: Ипполит у князя
руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел,
тем и кончилось всё объяснение, кроме
того, что князь просто сказал, что ему легче будет на даче, и
тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
Тот схватил ее
руки, крепко сжал, так что Аделаида чуть не вскрикнула, с бесконечною радостию поглядел на нее и вдруг быстро поднес ее
руку к губам и поцеловал три раза.
— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с
того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для
того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…
После всех князь подошел и к Евгению Павловичу.
Тот тотчас же взял его под
руку.
— Два слова, — прошептал другой голос в другое ухо князя, и другая
рука взяла его с другой стороны под
руку. Князь с удивлением заметил страшно взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру, в которой в
ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.
Преступник кончает
тем, что идет и доносит на себя духовенству и предает себя в
руки правительству.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“,
то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною
рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо,
то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в
ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как будто понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул рот от ужаса и ударил себя
рукой по лбу.
— Вы, кажется… страдаете? — проговорил он
тем тоном, каким обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. — Я сам… медик (он не сказал: доктор), — и, проговорив это, он для чего-то указал мне
рукой на комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, — я вижу, что вы…
Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на
руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы
тот засмеялся.
Я помню, что кто-то будто бы повел меня за
руку, со свечкой в
руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это
то самое темное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием.
— Послушайте, господин Терентьев, — сказал вдруг Птицын, простившись с князем и протягивая
руку Ипполиту, — вы, кажется, в своей тетрадке говорите про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш скелет, собственный ваш,
то есть ваши кости завещаете?
— К
тому и вел, что за
руки будут держать; на
то и тетрадку прочел, — заметил Рогожин. — Прощай, князь. Эк досиделись; кости болят.
Если же не выдаст оружия,
то я немедленно, сейчас же беру его за
руки, я за одну, генерал за другую, и сей же час пошлю известить полицию, и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с.
Он видел только, как вдруг в правой
руке Ипполита что-то блеснуло и как в
ту же секунду маленький карманный пистолет очутился вплоть у его виска.
Келлер бросился схватить его за
руку, но в
ту же секунду Ипполит спустил курок.
Когда Келлер обхватил Ипполита,
тот упал ему на
руки, точно без памяти, может быть, действительно воображая, что он уже убит.
Когда я в восьмом часу утра вскочил как полоумный и хватил себя по лбу
рукой,
то тотчас же разбудил генерала, спавшего сном невинности.
Того требует, говорит, справедливость!» У самого и
руки, и ноги трясутся, даже весь побледнел, грозный такой.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя,
то я бы тут же собственными
руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
— Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая
руки, неслышно смеялся Лебедев, — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после
того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце его стучало, мысли путались, и всё кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и
том же видении,
то же видение опять предстало ему.
Та же женщина вышла из парка и стала пред ним, точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она схватила его
руку и крепко сжала ее. «Нет, это не видение!»
— Нисколько, нимало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, нимало! — восторженно вскричал Лебедев, прикладывая
руку к сердцу, — а, напротив, именно и тотчас постиг, что ни положением в свете, ни развитием ума и сердца, ни накоплением богатств, ни прежним поведением моим, ниже познаниями, — ничем вашей почтенной и высоко предстоящей надеждам моим доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить вам,
то как раб и наемщик, не иначе… я не сержусь, а грущу-с.
— То-то и есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте
руками, отставив стул, собственным глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и гладкое место, вот как моя ладонь-с, а все-таки продолжаю щупать. Подобное малодушие-с всегда повторяется с человеком, когда уж очень хочется отыскать… при значительных и печальных пропажах-с: и видит, что нет ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.