Неточные совпадения
Черноволосый сосед в крытом тулупе
все это разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие
при неудачах ближнего...
Подумайте: если, например, пытка;
при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть,
все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я
все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и
при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Да что дома? Дома
всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать
всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере
всё это отчеканил,
при матери.
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай!
Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии.
Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен
при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя
при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он
всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…
Надо полагать, что генерал успел рассказать
при этом чуть не
всю свою историю.
Вы увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи,
всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни
при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
— Вот видите, вы говорите, людей нет честных и сильных, и что
все только ростовщики; вот и явились сильные люди, ваша мать и Варя. Разве помогать здесь и
при таких обстоятельствах не признак нравственной силы?
«Он, правда, был пьян, — заметил
при этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и
все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно,
всё спьяну и с первой радости…» — заключил Птицын.
— Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы так рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и
вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно,
при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь, пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и
при…
при людях, и
всё это так… кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца… от которого зависит…
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «
при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут
вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
—
Всех,
всех впусти, Катя, не бойся,
всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию
при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы
все согласились быть
при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
Кулачный господин
при слове «бокс» только презрительно и обидчиво улыбался и, с своей стороны, не удостоивая соперника явного прения, показывал иногда, молча, как бы невзначай, или, лучше сказать, выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак, жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и
всем становилось ясно, что если эта глубоко национальная вещь опустится без промаху на предмет, то действительно только мокренько станет.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел,
при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин:
весь влезу,
всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей —
всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Я давеча и крикнуть даже хотел, если бы мог только себе это позволить
при этом содоме, что она сама есть самое лучшее мое оправдание на
все ее обвинения.
В одной одежде была полная перемена:
всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что
при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати,
вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая
при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Согласилась со мной, что мы
при третьем коне, вороном, и
при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как
всё в нынешний век на мере и на договоре, и
все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и
все дары божии
при этом хотят сохранить.
Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и ему это нравилось: ему
всё хотелось что-то забыть, настоящее, насущное, но
при первом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал свою мрачную мысль, мысль, от которой ему так хотелось отвязаться.
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и Веры с ребенком,
при первом подозрении, что они идут на террасу, где находился князь, несмотря на
все просьбы князя не отгонять никого.
Остальные
при входе несколько зацеремонились и чуть не сконфузились, смотрели, однако же, важно и видимо боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно не гармонировало с их репутацией отрицателей
всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли не
всего на свете, кроме собственных интересов.
Человек беззащитный… и потому-то я и должен его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело и от которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три дня потом болен в Петербурге, — вдруг теперь,
всего час назад,
при первом нашем свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова он
все раскусил, имеет доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил.
— Я должен заметить, — с лихорадочным нетерпением и каким-то ползучим голосом перебил его Лебедев,
при распространявшемся
всё более и более смехе, — что я поправлял одну только первую половину статьи, но так как в средине мы не сошлись и за одну мысль поссорились, то я вторую половину уж и не поправлял-с, так что
всё, что там безграмотно (а там безграмотно!), так уж это мне не приписывать-с…
Изобретатели и гении почти всегда
при начале своего поприща (а очень часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, — это уж самое рутинное замечание, слишком
всем известное.
Если, например, в продолжение десятков лет
все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды по четыре процента, то, уж разумеется, когда ломбарда не стало и
все остались
при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
Сомнения нет, что семейные мучения ее были неосновательны, причину имели ничтожную и до смешного были преувеличены; но если у кого бородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что
всем только одно было и есть на свете, чтобы смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за нее, хотя бы вы
при этом открыли Америку.
Сомнения нет и в том, что в обществе Лизавету Прокофьевну действительно почитали «чудачкой»; но
при этом уважали ее бесспорно; а Лизавета Прокофьевна стала не верить наконец и в то, что ее уважают, — в чем и была
вся беда.
Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим… молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что
при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть человек.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид,
при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но
всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти
всё равно.
Все великодушия,
все блестящие качества сердца и ума, — это
всё, пожалуй, в ней есть, но
при этом каприз, насмешки, — словом, характер бесовский и вдобавок с фантазиями.
Записка была написана наскоро и сложена кое-как,
всего вероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от света, точно испуганный вор; но
при этом движении вдруг плотно столкнулся с одним господином, который очутился прямо у него за плечами.
— И прибавьте:
при моих собственных обстоятельствах мне и самому есть о чем задуматься, так что я сам себе удивляюсь, что
весь вечер не могу оторваться от этой противной физиономии!
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во
все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ли еще?»
При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
Мне кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на кресте, и снятого со креста,
всё еще с оттенком необыкновенной красоты в лице; эту красоту они ищут сохранить ему даже
при самых страшных муках.
Природа мерещится
при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо — такое существо, которое одно стоило
всей природы и
всех законов ее,
всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!
Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир и сказало: «Я есмь!», и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, — и даже без объяснения для чего, — это надо, пусть, я
всё это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего
при этом понадобилось смирение мое?
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея
при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить
все недоумения, если таковые
при этом окажутся.
Вера говорит, что вы оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более что мы
все при нем безотлучно.
«Это
всё хорошо, говорит, но я, главное, шел, затем и встал, чтобы тебя предупредить: я имею основание предполагать, что
при господине Фердыщенке нельзя
всего говорить и… надо удерживаться».
— Видите, — запутывался и
всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме
всего, такой человек,
при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Генерал «формально» явился в семейство, то есть к Нине Александровне,
всего только три дня назад, но как-то не смиренно и не с покаянием, как это случалось всегда
при прежних «явках», а напротив — с необыкновенною раздражительностью.
Всего чаще находился
при нем Даву, как теперь помню: огромный, полный, хладнокровный человек в очках, с странным взглядом.
К тому же бедный Иван Федорович, случившийся тут же
при допросе, совершенно испортил
все дело ответом.
Иван Федорович клялся, что
всё это одна только «выходка» и произошла от Аглаиной «стыдливости»; что если б князь Щ. не заговорил о свадьбе, то не было бы и выходки, потому что Аглая и сама знает, знает достоверно, что
всё это одна клевета недобрых людей и что Настасья Филипповна выходит за Рогожина; что князь тут не состоит ни
при чем, не только в связях; и даже никогда и не состоял, если уж говорить
всю правду-истину.
— Ах, боже мой! — вскричал князь, конфузясь, торопясь и воодушевляясь
всё больше и больше, — я… я опять сказал глупость, но… так и должно было быть, потому что я… я… я, впрочем, опять не к тому! Да и что теперь во мне, скажите пожалуйста,
при таких интересах…
при таких огромных интересах! И в сравнении с таким великодушнейшим человеком, потому что ведь, ей-богу, он был великодушнейший человек, не правда ли? Не правда ли?
— Ну, да ведь от иезуита же, все-таки выходит, что от иезуита! — подхватил старичок, рассмеявшись
при приятном воспоминании. — Вы, кажется, очень религиозны, что так редко встретишь теперь в молодом человеке, — ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и
всё еще пораженному; старичку видимо хотелось разузнать князя ближе; по некоторым причинам он стал очень интересовать его.
Князь стал припоминать Аглаю; правда, она ему удивительно улыбнулась,
при входе и
при прощанье, но не сказала ни слова, даже и тогда, когда
все заявляли свои уверения в дружбе, хотя раза два пристально на него посмотрела.
Аглая покраснела. Может быть, ей вдруг показалось ужасно странно и невероятно, что она сидит теперь с этою женщиной, в доме «этой женщины» и нуждается в ее ответе.
При первых звуках голоса Настасьи Филипповны как бы содрогание прошло по ее телу.
Всё это, конечно, очень хорошо заметила «эта женщина».