Неточные совпадения
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин,
смотря на них с торжествующею и даже
как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил.
— Так вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его вдруг, пронзительно
смотря на него. И точно будто бы у него было
какое чрезвычайное намерение.
Тоцкий, который,
как все погулявшие на своем веку джентльмены, с презрением
смотрел вначале,
как дешево досталась ему эта нежившая душа, в последнее время несколько усомнился в своем взгляде.
Когда давеча генерал захотел
посмотреть,
как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак,
каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас
смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
— Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг,
как бы в замешательстве, но, однако же, прямо
смотря всем в глаза.
—
Как это, наконец, глупо, — отрезала генеральша, с негодованием
смотря на Аглаю.
Все кругом
смотрели на нее,
как на гадину; старики осуждали и бранили, молодые даже смеялись, женщины бранили ее, осуждали,
смотрели с презреньем таким,
как на паука
какого.
Сошлось много народу
смотреть,
как она будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он еще был молодой человек, и вся его амбиция была сделаться большим проповедником, — обратился ко всем и указал на Мари.
Кроме того, что вы очень хороши собой, на вас
смотришь и говоришь: «У ней лицо,
как у доброй сестры».
Князь быстро повернулся и
посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая
смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением,
как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение,
как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
Я никогда и ни за что вас не оставлю; другой от такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон
как она
смотрит на меня теперь!
Общее молчание воцарилось; все
смотрели на князя,
как бы не понимая его и — не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и
каким взглядом
смотрят на нее его родные.
Казалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась на князя: он схватил его за плечо, и
смотрел на него молча, мстительно и ненавистно,
как бы не в силах выговорить слово.
— Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с
какими? И еще,
смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Одни подозревали в ней лихорадку; стали наконец замечать, что и она
как бы ждет чего-то сама, часто
посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною.
Только
смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и ни слова в ответ, и странно, странно так
смотрит,
как бы качается.
Без сомнения, я виноват, и хоть и
смотрю уже давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре,
как на чужой, но тем не менее продолжаю жалеть.
Давешний господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда,
как медведь, и с глубоким презреньем
смотрел на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося человеком светским и политичным.
Что я в театре-то Французском, в ложе,
как неприступная добродетель бельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет,
как дикая бегала, и
как гордая невинность
смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала!
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот
как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
— Да что такое, что такое? — спохватился генерал,
смотря на всех
как полоумный. — Да неужто наследство?
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин
смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была
как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и
смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот
как бы хотел испепелить его.
— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и
смотрел во все глаза,
как бы не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
Не садясь и остановившись неподвижно, он некоторое время
смотрел Рогожину прямо в глаза; они еще
как бы сильнее блеснули в первое мгновение.
Вон
как ты ненавистно
смотришь!
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так.
Как на последнюю самую шваль на меня
смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— Сам
как ты думаешь? — переспросил князь, грустно
смотря на Рогожина.
—
Как ты тяжело
смотришь теперь на меня, Парфен! — с тяжелым чувством вырвалось у князя.
— Да
как же ты…
как же ты… — вскричал князь и не докончил. Он с ужасом
смотрел на Рогожина.
Рогожин покатился со смеху. Он хохотал так,
как будто был в каком-то припадке. Даже странно было
смотреть на этот смех после такого мрачного недавнего настроения.
— Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты человек! — вскричал князь, с нежным упреком
смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки,
как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его обнимать.
Убеждение в чем? (О,
как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и
как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, —
какими же глазами буду я
смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за день! О боже,
какой кошмар!
—
Как! Вы сами всё это сочинили? — спросил князь, с любопытством
смотря на Бурдовского. — Да быть же не может!
— Ведь уж умирает, а всё ораторствует! — воскликнула Лизавета Прокофьевна, выпустив его руку и чуть не с ужасом
смотря,
как он вытирал кровь с своих губ. — Да куда тебе говорить! Тебе просто идти ложиться надо…
—
Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора, стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под стеклом, запертые, никогда не подаются…
как водится, это в приданое за женой его было… у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того обрадовался…
— Очень может быть, что говорил… — ответил Ипполит,
как бы что-то припоминая, — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять оживляясь и твердо
посмотрев на Евгения Павловича. — Что ж из этого?
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он
смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а
как бы остановился и застыл на его лице.
Евгений Павлович стоял на ступеньках лестницы
как пораженный громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала на месте, но не в ужасе и оцепенении,
как Евгений Павлович: она
посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же холодным презрением,
как пять минут назад на «людишек», и тотчас же перевела свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.
—
Какие у меня изумруды! О, князь,
как вы еще светло и невинно, даже, можно сказать, пастушески
смотрите на жизнь!
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она,
как уже объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род
смотрят не очень, если при этом нет необходимых связей.
«Гм! спокойна,
как дура, и ведь уж совершенно „мокрая курица“, растолкать нельзя, а грустит, совсем иной раз грустно
смотрит!
О,
как он боялся взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально
смотрели на него два знакомые черные глаза, и в то же самое время
как замирал он от счастия, что сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос — после того, что она ему написала.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по сердцу; разговор,
как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не
смотрел на впечатление; приход князя
как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
Но хоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему не иначе
как с некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно
посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
Этот вопрос мне,
как нарочно, два часа тому назад пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи обдумываю); я его решил, но
посмотрим, что скажет князь.
— Это не так надо понимать, — тихо и
как бы нехотя ответил князь, продолжая
смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.
Как смеют меня здесь обижать в вашем доме! — набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том истерическом состоянии, когда не
смотрят ни на
какую черту и переходят всякое препятствие.