Неточные совпадения
— Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы
стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках?
Не делает ли жестов?
— Пафнутий? Игумен? Да
постойте,
постойте, куда вы, и какой там Пафнутий? — с настойчивою досадой и чуть
не в тревоге прокричала генеральша убегавшему супругу.
— Почему же? — смеялся князь. — И я бы
не упустил на их месте случай. А я все-таки
стою за осла: осел добрый и полезный человек.
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что та уже два года была больна), «вот она
стоит пред вами и
не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример тем, которые теряют добродетель!
Когда я сел в вагон и вагон тронулся, они все мне прокричали «ура!» и долго
стояли на месте, пока совсем
не ушел вагон.
Разговаривая с князем, она как бы и
не замечала, что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где
стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом проговорил ей чуть
не на ухо...
Мне это очень
не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь
стоим на перекрестке, то
не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя
стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и
не подумал извиниться.
Она проговорила это,
не отрываясь от работы и, казалось, в самом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать, выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему
стоили. Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой прибавила...
Необыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом вопросе, Ганя
постоял, подумал с минуту и,
не скрывая насмешки, проговорил...
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще
не избавился от своего чуть
не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и
стоял «столбом», на прежнем месте своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену лица Гани. Этот наблюдатель был князь. Чуть
не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
Она
не садилась, а
стояла сбоку, подле матери, сложив руки на груди.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже
не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной
стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Ганя
стоял как бы в отупении на пороге гостиной и глядел молча,
не препятствуя входу в залу одного за другим человек десяти или двенадцати, вслед за Парфеном Рогожиным.
Он даже и
не поколебался, увидя Варю; одно время
постоял на пороге и вдруг с решимостию приблизился к князю.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем
не менее упрямо и деспотично
стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем
не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому что я
стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого
не называя), если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я…
не так ожидала… Да что же вы, господа,
стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «
Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он
стоял молча и все еще как бы оторваться
не мог от развивавшейся пред ним картины.
— Прочь! — закричала Настасья Филипповна, отталкивая его. — Расступитесь все! Ганя, чего же ты
стоишь?
Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..
Она
стояла у самого камина и ждала,
не спуская с него огненного, пристального взгляда.
Был июнь в первых числах, и погода
стояла в Петербурге уже целую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней
не просуетились, переехали.
За мошенников в суде
стоит, а сам ночью раза по три молиться встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за кого-кого
не молится, чего-чего
не причитает, спьяна-то?
— А того
не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и
стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет
не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
Да потому, может, и помянул, что за нее, с тех пор как земля
стоит, наверно никто никогда и лба
не перекрестил, да и
не подумал о том.
— «Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня
не пивши,
не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему
не простил; как ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то
стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
Да
постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели, говорит, это тебе
не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
Молча взял наконец Рогожин руку князя и некоторое время
стоял, как бы
не решаясь на что-то; наконец вдруг потянул его за собой, проговорив едва слышным голосом: «Пойдем».
Ему захотелось теперь непременно проверить: действительно ли он
стоял сейчас, может быть, всего пять минут назад, пред окном этой лавки,
не померещилось ли ему,
не смешал ли он чего?
Да, Рогожин давеча почему-то заперся и солгал, но в воксале он
стоял почти
не скрываясь.
Он
стоял как обличитель и как судья, а
не как…
— Да разве я один? —
не умолкал Коля. — Все тогда говорили, да и теперь говорят; вот сейчас князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили, что
стоят за «рыцаря бедного», стало быть, «рыцарь-то бедный» существует и непременно есть, а по-моему, если бы только
не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно уж знали, кто такой «рыцарь бедный».
Все наконец расселись в ряд на стульях напротив князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: «Нет, брат, врешь,
не надуешь!» Чувствовалось, что
стоит только кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
Нам все почтения отдавай, каких и
не бывает-то даже, а тебя мы хуже чем последнего лакея третировать будем!» Истины ищут, на праве
стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали.
—
Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку; она
стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, —
не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень буду рад позволению…
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом
стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и
не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
— Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора,
стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под стеклом, запертые, никогда
не подаются… как водится, это в приданое за женой его было… у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того обрадовался…
Вот князь хочет помочь Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и, может быть, один из всех вас
не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и
стоят друг пред другом как настоящие враги…
Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество форм, за них только и
стоите,
не правда ли?
— Да ты спишь, что ли? Если
не хочешь, батюшка, так ведь я его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах
стоит! Да ты болен, что ли?
Но Лизавета Прокофьевна
не удостоила взглянуть на него. Она
стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его движении, и тотчас оборотилась к князю.
Евгений Павлович
стоял на ступеньках лестницы как пораженный громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала на месте, но
не в ужасе и оцепенении, как Евгений Павлович: она посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же холодным презрением, как пять минут назад на «людишек», и тотчас же перевела свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.
Но он
не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать «невозможно», что это будет почти малодушие, что пред ним
стоят такие задачи, что
не разрешить или по крайней мере
не употребить всех сил к разрешению их он
не имеет теперь никакого даже и права.
Это человек во многих отношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты, которые
стоит поискать, чтобы найти, и я никогда
не прощу себе, что прежде
не понимал его…
— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я
стоять не намерена.
Вон, вон, во все глаза на него смотрит, молчит,
не уходит,
стоит, а сама же
не велела ему приходить…
Факт этот верный, я
стою за это и… надобно же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе,
не бывало и
не случалось, а стало быть, факт этот случайный и может пройти, я согласен.
И потому я
не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня
не могут обидеть и любят меня более, чем я
стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя
не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
Только князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте, как бы в нерешимости, да Евгений Павлович всё еще
стоял,
не опомнившись.
Офицер,
не помня себя, бросился на нее; около Настасьи Филипповны уже
не было ее свиты; приличный господин средних лет уже успел стушеваться совершенно, а господин навеселе
стоял в стороне и хохотал что было мочи.