Неточные совпадения
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть
не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть
не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках
прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То
есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
—
Не просите
прощения, — засмеялась Настасья Филипповна, — этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало
быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало
быть, меня за совершенство почитаете, да?
— Всех, всех впусти, Катя,
не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и
прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и
не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты
не стоил бы, чтоб я у тебя чай
пила, да уж так и
быть, остаюсь, хотя ни у кого
не прошу
прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого
не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и
были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Я хотел
было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня
прощения; но я рассудил, что лучше его уж
не трогать.
Но если я и
не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня
будут судить, когда я уже
буду ответчиком глухим и безгласным.
Не хочу уходить,
не оставив слова в ответ, — слова свободного, а
не вынужденного, —
не для оправдания, — о нет! просить
прощения мне
не у кого и
не в чем, — а так, потому что сам желаю того.
— Ни за что теперь этого
не допускать! — вскричала Варя впопыхах и испуганная, — чтоб и тени скандала
не было! Ступай,
прощения проси!
— Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на вид положил вам пропажу, под стул да в сюртук, уж этим одним он вам прямо показывает, что
не хочет с вами хитрить, а простодушно у вас
прощения просит. Слышите:
прощения просит! Он на деликатность чувств ваших, стало
быть, надеется; стало
быть, верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого… честнейшего человека!
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Неточные совпадения
Он
не мог теперь никак примирить свое недавнее
прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь
было, то
есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому
не нужный и всеми презираемый.
«Что-нибудь еще в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма
была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с
прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это
был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту,
не могло
быть никакого сомнения.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе
не думая о том, что его
прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича
было необходимо так думать, ему
было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Помни одно, что мне нужно
было одно
прощение, и ничего больше я
не хочу… Отчего ж он
не придет? — заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. — Подойди, подойди! Подай ему руку.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить
прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого
не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о
прощении.