Неточные совпадения
Но генерал никогда
не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда
не третировал его как увлечение нерасчетливой юности и супругу свою до того уважал и до того иногда
боялся ее, что даже любил.
Он
боялся — и даже сам
не знал чего, просто
боялся Настасьи Филипповны.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем поверил, и долго
боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до того капитальный, что князь даже думать о нем
боялся, даже допустить его
не мог и
не смел, формулировать как,
не знал, краснел и трепетал при одной мысли о нем.
— Волка
бояться — в лес
не ходить! — с усмешкой заметила Настасья Филипповна.
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и
не настаиваю и вас
не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы
боитесь…
Извозчик довез его до одной гостиницы, недалеко от Литейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего
не спросил и торопливо вышел, как бы
боясь потерять время или
не застать кого-то дома.
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и князю
не говори…» Она, князь, вас еще более его
боится, и здесь — премудрость!
—
Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить
не могу. Бред, конечно. Даже
боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и
не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен быть дом!»
А в другой раз и в самом деле нахмурится, насупится, слова
не выговорит; я вот этого-то и
боюсь.
Воротилась из театра одна: «Они, говорит, трусишки и подлецы, тебя
боятся, да и меня пугают: говорят, он так
не уйдет, пожалуй, зарежет.
А я вот как в спальню пойду, так дверь и
не запру за собой; вот как я тебя
боюсь!
Через час выходит ко мне такая сумрачная: «Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и
не потому что
боюсь тебя, а всё равно погибать-то.
— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и
не того
боится, чего бы вы думали. Кстати: изверг ровно каждый день приходит о здоровье вашем наведываться, известно ли вам?
— Никакого подозрения иметь
не можете, никакого, — поскорее отклонил Лебедев, — я хотел только объяснить, что особа известная
не его, а совершенно другого
боится, совершенно другого.
Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть
не сконфузились, смотрели, однако же, важно и видимо
боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно
не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли
не всего на свете, кроме собственных интересов.
Не понимаю чего, а
боюсь.
— Что вы на меня так смотрите, князь? — сказала она вдруг, прерывая веселый разговор и смех с окружающими. — Я вас
боюсь; мне все кажется, что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб его пощупать.
Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?
— Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто
боится и бежит; а кто
боится и
не бежит, тот еще
не трус, — улыбнулся князь, пообдумав.
— Так…
не читать? — прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, —
не читать? — пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, — вы…
боитесь? — повернулся он опять к князю.
Может быть, впрочем, я
не смел и
боялся.
Ипполит рыдал как в истерике, ломал себе руки, бросался ко всем, даже к Фердыщенке, схватил его обеими руками и клялся ему, что он забыл, «забыл совсем нечаянно, а
не нарочно» положить капсюль, что «капсюли эти вот все тут, в жилетном его кармане, штук десять» (он показывал всем кругом), что он
не насадил раньше,
боясь нечаянного выстрела, в кармане, что рассчитывал всегда успеть насадить, когда понадобится, и вдруг забыл.
— Ну-ну-ну, хорошо, я ведь
не сержусь; тут совсем другое… Я за людей
боюсь. Кого вы подозреваете?
— О нет, я так, — осекся князь, — я ужасно глупо сказал, что
боялся. Сделайте одолжение, Лебедев,
не передавайте никому…
Боятся только, чтоб он чего
не уронил и
не разбил, когда в комнату при гостях войдет, или сам бы
не шлепнулся; от него станется.
— Мне мать только жаль, — продолжала Варя, —
боюсь, чтоб эта отцовская история до нее
не дошла, ах,
боюсь!
(Вот этого-то довольства, кажется, и
боялась Лизавета Прокофьевна про себя; она угадывала его; многого она
боялась про себя, чего и выговорить сама
не умела.)
Она заговорила нетерпеливо и усиленно сурово; в первый раз она заговорила об этом «вечере». Для нее тоже мысль о гостях была почти нестерпима; все это заметили. Может быть, ей и ужасно хотелось бы поссориться за это с родителями, но гордость и стыдливость помешали заговорить. Князь тотчас же понял, что и она за него
боится (и
не хочет признаться, что
боится), и вдруг сам испугался.
— Послушайте, Аглая, — сказал князь, — мне кажется, вы за меня очень
боитесь, чтоб я завтра
не срезался… в этом обществе?
— Виноват; это тоже школьное слово;
не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы… за меня
боитесь… (да
не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы
не поверите, как я теперь
боюсь и — как радуюсь вашим словам. Но весь этот страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
Ганя был смущен и потрясен, но
не хотел всходить наверх и даже
боялся увидеть больного; он ломал себе руки, и в бессвязном разговоре с князем ему удалось выразиться, что вот, дескать, «такое несчастье и, как нарочно, в такое время!».
Сам он, объясняясь с Лизаветой Прокофьевной, говорил «прекрасно», как выражались потом сестры Аглаи: «Скромно, тихо, без лишних слов, без жестов, с достоинством; вошел прекрасно; одет был превосходно», и
не только
не «упал на гладком полу», как
боялся накануне, но видимо произвел на всех даже приятное впечатление.
А между тем мог ли я
бояться,
не стыдно ли было
бояться?
Все понимали, в чем дело, и все молчали,
боясь раздражить мамашу, а она, точно прячась от упрека и возражений, шла впереди всех,
не оглядываясь.
«Может, там кто-нибудь будет у них, до девяти часов, и она опять за меня
боится, чтоб я чего при гостях
не накуролесил», — выдумал он наконец и опять стал нетерпеливо ждать вечера и глядеть на часы.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет, князь
не считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он чувствовал теперь, что давно уже
боялся, и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет ее видеть? Озноб проходил по всему телу его; опять он был в лихорадке.
Он
не столько свидания их обеих
боялся,
не странности,
не причины этого свидания, ему неизвестной,
не разрешения его чем бы то ни было, — он самой Настасьи Филипповны
боялся.
Чего я
боялась за него, то и случилось: вы
не могли его полюбить, измучили его и кинули.
— Конечно, меня! Меня
боитесь, если решились ко мне прийти. Кого
боишься, того
не презираешь. И подумать, что я вас уважала, даже до этой самой минуты! А знаете, почему вы
боитесь меня и в чем теперь ваша главная цель? Вы хотели сами лично удостовериться: больше ли он меня, чем вас, любит, или нет, потому что вы ужасно ревнуете…
Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и, по его мнению, выходило, что князь несколько
не в своем уме. И что такое значит это лицо, которого он
боится и которое так любит! И в то же время ведь он действительно, может быть, умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглая никогда и
не узнает, что он ее до такой степени любит! Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот! И что с ним будет теперь?
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь
боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и
не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет,
не правда ли?» Он достиг цели; князь ушел от него сам
не свой.
Он побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: «Я
боялся; но я все-таки
не думал, что будет это…», — и потом, помолчав немного, прибавил: «Впрочем… в ее состоянии… это совершенно в порядке вещей».
— Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому
не отдавать! Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел, поутру, а то всё при ней был. Да потом повечеру за тобой пошел.
Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны,
не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять
боюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
Нина Александровна
боится за него, что он
не по летам задумчив; из него, может быть, выйдет человек хороший.